Поручик Державин - Бирюк Людмила Дмитриевна

По мере работы над одой Державин все больше влюблялся в образ Фелицы, который создал в своем воображении. Не ее вина, что "мурзы" пребывают в роскоши, спят до полудни, предаются грезам о военных подвигах, рядятся в дорогие одежды, чревоугодничают на пирах, нежатся на диване в обществе прекрасных дев, разъезжают в золоченых каретах…

На фоне пороков вельмож заметнее блистали достоинства Фелицы. Ода получилась лестной, но не льстивой. Не пустое славословие, а похвалу за конкретные деяния воздавал ей поэт и делал это искренне, без всякого притворства. Не только потому, что, насмотревшись на преступления пугачевщины, стал убежденным монархистом, а потому, что видел перемены в жизни России. С приходом Екатерины стало вольготнее дышать, и он был ей за это благодарен.

В конце оды звучала хвала Фелице как напутствие на дальнейшее благодетельное царствование…

Он долго никому не показывал своего сочинения. Опасался неудовольствия вельмож и критики маститых поэтов за то, что осмелился пойти против общепринятых литературных правил. Что-то они скажут?

Однажды к нему пришел завсегдатай литературных гостиных, поэт, механик и архитектор Николай Львов. Державин решился вручить ему свою оду. Но тот, скользнув глазами по строкам, бессильно откинул кудрявую голову на спинку кресла и прошептал:

— Я к тебе за советом, Романыч…

— Что с тобой? — встревоженно спросил Державин. — На тебе лица нет!

Николай был лет на десять моложе Державина и, хотя любил похвастаться своим образованием, часто просил у него житейских советов.

— Я гибну… Ты ведь знаешь, что я люблю Машу…

Державин сразу понял, что речь идет об одной из дочерей обер-прокурора Сената Алексея Афанасьевича Дьякова. Старшая, Александра, вышла замуж за поэта Капниста, а Львов и Хемницер были влюблены в среднюю — Марию. Младшая из сестер, 11-летняя Даша, шпионила за всеми и украдкой строила глазки Державину, вызывая иронический смех его жены. Катя шутя называла ее "мармазеткой" — маленькой обезьянкой.

— Не печалься, Николай! Мария Алексеевна тоже тебя любит, а Хемницер, при всем своем таланте, тебе не соперник, сам знаешь!

Иван Хемницер, сын обрусевшего немца, был талантливым баснописцем, но в любви ему не везло: бедняга был весьма непригож собой.

— Дело не в Иване, а в отце Маши! Алексей Афанасьевич почему-то настроен против меня.

— Он тебя плохо знает!

— В том-то и дело, что уже все узнал!

— Что именно?

Львов заметно смутился.

— Должен признаться… Мы с Машей тайно обвенчались. Тянуть нельзя было: ребеночка на Святки ждем… Думали сразу отцу открыться, да все откладывали, боялись. А тут вдруг мармазетка постаралась…

— Даша?

— Ну да! Маленькая паршивка подслушала наш с Машей разговор, сразу все смекнула и бегом к папеньке! Так, мол, и так: наша Маша скоро станет мамашей! С отцом чуть удар не случился.

Державин слушал с улыбкой. История Николая показалась ему готовым сюжетом для водевиля. Однако надо было спасать друга.

— Не горюй! Все образуется. Алексей Афанасьевич — мой сослуживец и приятель. Хочешь, я поговорю с ним?

— Ох, спасибо, Гаврила Романыч! — воскликнул Львов. — Скажи ему, что я — столбовой дворянин старинного тверского рода, и состояние у меня приличное, и связи, и умом Бог не обидел!

— Скажу, скажу! Ступай уж…

Окрыленный надеждой, Львов направился было к двери, но у порога остановился.

— Ах да, забыл твою оду!

— Бог с ней, потом…

— Нет-нет, давай, почитаю на досуге. Ты, Романыч, пишешь тяжело, но в твоих стихах есть что-то настоящее, честное…

Львов был ярым приверженцем принципа Аристотеля: "Подражай природе!" В стихах Державина, несмотря на некоторые их несовершенства и тяжеловесность, он чувствовал дыхание естественной жизни, пробивающееся сквозь застарелые каноны классицизма. И всегда говорил, что в их литературном кружке Державин — самый талантливый.

Через неделю, в воскресенье, Львов снова появился у друга и кинулся ему на шею:

— Романыч! Ты — волшебник!

Решив, что тот благодарит его за успешную беседу с обер-прокурором, Державин скромно ответил:

— Пустое! Господин Дьяков — разумный человек, он сразу все понял.

— Да я не о Дьякове, а о твоей новой оде! Она бесподобна! Это прямой переворот в стихотворчестве! Я сражен!

Он упал в кресло и стал шутливо обмахиваться, словно веером, каким-то журналом. Державин молча глядел на него, не зная, что сказать. Николай вскочил и усадил его в кресло.

— Присядь, Романыч, чтоб не упасть. И полистай сие издание. Впрочем, листать не надо, начинай сразу с первой страницы.

Николай сунул ему в руки свежий номер журнала "Собеседник любителей российского слова", редактором которого была княгиня Екатерина Романовна Дашкова, директор петербургской Академии наук.

Журнал открывался одой Державина "Фелица"!

И пока поэт ошарашенно глядел на неожиданную публикацию своего произведения, Николай рассказал, как принес его рукопись в редакцию "Собеседника" и как Екатерина Романовна, читая, восклицала: "Ну, мурза! Ну, черт полосатый!" А потом распорядилась немедленно сдать оду в набор и поставить ее в журнале первой. А свою собственную статью велела напечатать следом за ней.

— Ты только представь! — распалялся Львов. — О твоем творении скоро узнает вся просвещенная Россия! Быть может, в этот самый миг ее читают Херасков, Княжнин, Фонвизин и даже сама императрица…

— А также Потемкин, братья Орловы…

— Не трусь, сейчас другие времена! Побегу к Капнисту — он еще ничего не знает!

Когда Львов убежал, Державин долго сидел в кресле, размышляя и перечитывая свою так неожиданно вышедшую в свет оду. Он не знал, радоваться ему или огорчаться. Николай, конечно, шельма, что напечатал "Фелицу" без его ведома. Но все-таки приятно… Вряд ли у самого автора хватило бы духу отнести оду в "Собеседник" — самый известный журнал Петербурга.

Он перевернул несколько пахнущих типографской краской страниц и увидел статью Дашковой. Она называлась: "Послание слову ТАК" и была написана прозой и стихами. Взгляд Державина задержался на строчках:

Державин усмехнулся, невольно отметив слабую рифму: "вредно безвредно". Ну а в целом недурно… Эх, будь что будет! Николай прав: чего ему бояться? Не те нынче времена, чтобы за вольнодумство тащить поэтов на правеж.

Шел день за днем… Державин ждал хоть какого-то отклика на свою оду, но, кроме восторженных поздравлений Львова, Капниста и Хемницера, ничего не получил. Молчал Херасков, молчали Фонвизин, Богданович, Княжнин… Молчали и его сослуживцы в Сенате. Более того, вместо славы на Державина неожиданно обрушилась большая неприятность. В департаменте государственных доходов, где он служил, обнаружилось сокрытие крупной денежной суммы. Державин, имея опыт агента следственной комиссии, сам провел расследование и вывел одного из чиновников на чистую воду, после чего доложил о происшествии генерал-прокурору Вяземскому. Но тот, вместо благодарности, схватился за голову: виновник приходился ему родным племянником и, как позже открылось, не раз совершал подобные преступления.