Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2
— Отвечай.
— Поцелуй меня в зад, провансалец, — как мог раздельно сказал я по-франкски. Фраза из далека-далека, откуда-то из уст брата Эда. И относилась она в те незапамятные времена — когда я еще рассчитывал жить долго — кажется, к графу Раймону.
Кольчужный огромный кулак с грохотом ввинтился мне в переносицу. Послышался какой-то хруст, я издалека успел подумать, что хрустит моя кость. Ничего, сейчас меня прикончат, сказал мой разум — долго больно не будет; но тело все-таки успело закричать. Светлый свет, Господи Иисусе, рано или поздно каждый встречается с этим светлым светом… Я католик, Господи, Ты только помни, что я…
В общем, когда я упал, я думал, что уже умер.
Быстрые руки переворачивали меня, подтирая влажной тряпкой.
— Да не бойся ты его, каноник. Он сам того гляди подохнет.
Я лежал на ложе голый, ничего толком не видя, кроме полоски деревянного потолка перед глазами. Сначала я подумал, что частично потерял зрение; потом понял, что дело в толстых повязках, намотанных мне на лицо. Одна нога казалась толще другой и пульсировала, как огромное сердце.
За мною ухаживал небольшой лысоватый человек в сутане вроде профессорских (которых я навидался в Париже), с широкой — не то тонзурой, не то просто лысиной. Едва заметив, что я смотрю на него и хлопаю глазами, он поспешно отошел и обратился вглубь комнаты:
— Мессен, он опомнился! Слышите? Глазами смотрит!
— Ну и славно. Хорошо ты поколдовал.
— Я не колдун, мессен, — с достоинством отозвался так называемый каноник. — Я лишь в тайных знаниях поднаторел, которые вполне богоугодны! Колдовство — вещь сатанинская, а мои умения основаны на знании сил природы и устройства человеческого организма…
— Ладно. Ступай, каноник. Я за тобой пришлю.
Черный человечек засеменил прочь. Вместе с сознанием ко мне возвращалась боль — теперь она была более тупой, но зато сломанный нос отдавался во всю голову. К моей кровати — то была именно кровать — подошел другой черный человек, повыше, с прямыми грязными волосами, свисавшими по стороны лица. Бодуэн предатель. Он сделал некий быстрый жест по направлению к моей голове.
Я невольно зажмурился, вжимаясь спиной в постель.
— Не бойся, — хмыкнул тот. — Больше бить тебя не буду. Если не будешь грубить.
Я осторожно открыл один глаз. Хотя еще раньше глаз мне сказало правду обоняние. Перед самым носом — вернее, перед белой повязкой — Бодуэн держал деревянную миску с кашей.
— Мягкая кашка, — сообщил он, усмехаясь одной стороной рта. Ни у кого я не видел такой зловещей усмешки! Вся храбрость моя кончилась тогда, на площади перед воротами: я ужасно боялся, боли, смерти, чего угодно… Самого Бодуэна, который наверняка замыслил надо мной что-нибудь еще более ужасное. Показательную казнь — за измену франкскому войску. Пытки… Отлучение. И самое ужасное, что пришло в мою голову — а вдруг Бодуэн знает моего брата Эда? Вдруг сейчас откроется дверь — и Эд войдет? Войдет и скажет: да, это мой брат. Отдайте мне его, я заплачу выкуп. Чтобы убить изменника своими собственными руками…
— Ешь, — сказал Бодуэн, тыкая ложкой мне в зубы. Я открыл рот и послушно проглотил вязкую массу. Две ложки. Три. Потом поперхнулся, и каша сама собой вылетела у меня из глотки на полотно, которым я был прикрыт, и частично — на Бодуэна.
Я смотрел на него с ужасом — только этого еще не хватало: вытошнить ему на одежду! Если он сейчас эту самую ложку воткнет мне в глаз, ничуть не удивлюсь…
В глаз! Я сразу же вспомнил одноглазое, изуродованное лицо рыцаря Гилельма. Боже мой, Боже! Вот чего на самом деле я боялся более всего. Даже более, чем встречи с братом. Я боялся лишиться своего лица.
От страха меня немедленно стошнило еще раз. Рыцарь Бодуэн, брезгливо кривясь, вытер мокрой тряпкой остатки каши с моего подбородка, с одеяла — и с собственной груди. После чего поднес к моему рту чашку воды.
— Вот пей. Да не заглатывай, а пей мелкими глотками. А то опять вывернешься.
Я глотал часто, думая, что сейчас захлебнусь, но боясь ослушаться. Тошнота снова подступала к горлу. Только не плюнуть водой ему в лицо… Только не вытолкнуть ее наружу, глотать, глотать…
Наконец Бодуэн отнял чашку от моих губ.
— Захлебнешься, если будешь так трястись. Сказал же тебе — не бойся. Больше бить не буду.
А что тогда — будете? Резать уши? Вешать? Что? Зачем было вместо того, чтобы просто убить, принести меня в этот дом, и перевязать, и даже приставить ко мне какого-то каноника?
— Чего вы хотите… мессен? — спросил я, ненавидя себя за последнее слово, но ничего не в силах поделать.
Бодуэн опять зловеще усмехнулся и сел на край кровати.
— Пока — поговорить.
Лицо — карикатура на моего прекрасного отца. Те же черты, но им как будто чего-то не хватает. Чего-то важного. И вот еще что — выглядит он по чертам и по количеству седины графу Раймону ровесником. Нашел тоже дело я — рассматривать! Лучше уж глаза закрыть. Может, он хочет, чтобы я сломался, стал плакать, его умолять — после чего расправится со мною? Это похоже на франков, как рассказывал о них рыцарь Гилельм… Впрочем, на провансальцев тоже похоже. Это похоже на людей, когда они встречают человека из стана врага… Miserere mei Domine.
— Зачем… мессен?
— Предположим, из праздного любопытства.
Бодуэн — в одной грязной рубашке, распахнутой воротом, и пыльных штанах, сидел, широко раставив ноги. Как будто отдыхает после трудового дня.
— Положим, парень, я в свое время предал Раймона ради Монфора. И теперь мне интересно, по какой такой причине человек может предать Монфора ради Раймона. Если ты, конечно, не соврал. Но думаю, нет. Во-первых, выговор у тебя шампанский, это верно. И во-вторых… так соврать — глупее некуда.
Я перевел дыхание.
— Терять тебе все равно нечего, — просто сказал Бодуэн. — Так что… давай лучше поговорим. Так почему?
Я снова перевел дыхание, глядя на худое желтое лицо. Худое лицо… своего родича. С ума сойти можно…
— Потому что граф Раймон — мой отец.
— Врешь, болван, — спокойно сказал Бодуэн.
Я молчал.
Тот встал, с хрустом потянулся, отошел из моего поля зрения. Я, скосив глаза, старался проследить его передвижения по тесной комнате. Он что-то взял — меч? Или плеть? Нож? Снова подошел.
За горлышко он сжимал огромную оплетенную тростником бутыль.
— Ну и?
— Что… мессир?..
Опять не знаю, кто первым перешел на франкский. Французский Бодуэна был куда красивей, чем провансальский. Его голос делался выше и даже как будто мягче.
— Давай, говори дальше. Сделай так, чтобы я тебе поверил.
Он тяжело сел на край кровати, на пару долгих мгновений присосался к бутылке.
— Вина тебе не предлагаю — опять сблюешь. Говори.
Вот так и получилось, милая, что мессир Бодуэн Тулузский первым изо всех узнал мою тайну.
Он спросил, католик ли я. Я честно сказал, что да. Он нагнулся надо мной — в какое-то ужасное мгновение я подумал, что сейчас он поцелует меня в забинтованное лицо. От него пахло выпивкой. Но Бодуэн выпростал из-под одежды нательный крест — большой, со стертой временем фигуркой Спасителя — и потребовал приложиться, в знак того, что я говорил правду. Я послушно ткнулся в теплое золото губами, причем от попытки приподнять голову всю ее пронизала острая боль.
Бодуэн снова выпил. Он внимательно рассматривал мое лицо — то, что от него было видно поверх повязок, а именно пару глаз, будто ища обещанного родственного сходства. Он усмехался — уже не весело, но так, будто ему было больно.
— Раймон об этом знает?
— Нет, — честно ответил я.
— Почему?
— Я… еще не сказал ему.
— Я спросил — почему?
— Потому что… потому что не было времени. Война…
В голосе Бодуэна было что-то для меня непередаваемо страшное. Безнадега. Полная безнадега.
— Знаешь, — медленно сказал он, — знаешь, я расскажу тебе кое-что. Некогда я, молодой и веселенький, приехал в Лангедок за отцовским наследством. Приехал к брату Раймону… к своей родной крови.
Молодым — я еще мог его представить, хотя и с трудом, а вот в веселенького — не поверил. Это лицо никогда не умело улыбаться, по моим представлениям — разве что усмехаться краем губ, как сейчас… Окситанцы могут себе позволить явно выражать чувства; франки — сдерживаются. Я вспомнил, как мессир Эд ненавидел, когда я плакал от его побоев. Заплакать — означало верный способ продлить самому себе наказание…
А вдруг — все наоборот, и существовал некогда черноволосый юноша с открытой улыбкой, с широкими распахнутыми глазами, приехавший издалека в веселое приключение, в новую землю, за любовью своего брата?
— Угадай, что сделал любезный брат, когда я нашел наконец его, — продолжал Бодуэн, помавая рукой с зажатой в ней бутылкой. Фривольный жест выглядел в его исполнении угрожающим. — Раймон, кстати, тогда был занят войнами в Провансе. Наконец мне удалось его настичь — проехав по его следам почти что весь Лангедок, я застал его в Сен-Жилле, в графском замке. Не меньше достопамятного легата де Кастельно я за ним гонялся. Так вот, Раймон принял меня и выслушал, даже весьма благосклонно. После чего заявил, что знать меня не знает, не было у него и нет никакого брата; и предложил мне вернуться во Францию за документами, удостоверяющими, что я — сын принцессы Констанс и графа тулузского!
