Ф. Самойлов - Вася Алексеев
Жаркий июль
На заставских улицах было не продохнуть от пыли и заводского дыма. Июльское солнце неистово пекло, словно забыв, что здесь побережье Финского залива, а не Черного моря.
В центральных кварталах города дворники в холщовых рубахах по нескольку раз в день скатывали с неуклюжих деревянных барабанов длинные шланги, шипящая водяная струя била по торцовому паркету мостовых и плитняку панелей. В тени высоких каменных домов сохранялась прохлада. И все же петербуржцы жаловались на жару. Степенные господа ходили по улицам в чесучовых костюмах, спрятав головы под низкими круглыми шляпами из плетеной соломы, твердыми и желтыми, как доски. Барынь на улицах было мало. Барыни с детьми сидели на дачах.
Немощеные улицы заставы никто не поливал. Пыль вздымалась облаком от каждого шага, от каждого удара лошадиных копыт. И негде было укрыться от пыли и жары. Ломовые кони понуро тащили телеги. На конях, как на господах с Невского, тоже были соломенные шляпы или полотняные панамы, только с прорезями, сквозь которые торчали уши. Заставские жители ходили в своем обычном темном платье, в засаленных шапках. Белая одежда рабочему человеку не годилась.
В былые времена Вася улучил бы часок, чтобы сбегать с друзьями на залив, накупаться вволю. Залив близко от дома, а речка и вовсе рядом. Сейчас купаться не было времени. Потный, в расстегнутой косоворотке, он всё время спешил. Надо было попасть во много мест, встретиться со многими людьми. Никогда в жизни он еще не был так занят.
Все-таки тот июль запомнился Васе Алексееву и его друзьям очень жарким не из-за погоды. Это было время, когда революция совершала крутой поворот. Его возвестили ружейные залпы на Невском, его обозначила кровь рабочих, окрасившая мостовую в день 4 июля. Путь к мирному развитию революции оказался закрытым. Контрреволюция взяла власть, вырвать которую у нее предстояло вооруженной рукой.
В те дни и ночи — 3–5 июля — Вася Алексеев был всё время на улицах. Он шел в голове демонстрации по Садовой, когда застучали пулеметы, спрятанные на чердаках, засвистели пули и люди стали падать на землю.
А на следующий день после июльского расстрела нужно было снова браться за агитационную работу, вспоминать то, чему научило подполье. Большевистские газеты не выходили, надо было распространять листовки. Временное правительство грозило разоружить рабочих — прятали винтовки, пулеметы, патроны. И нужно было поспевать на митинги, на собрания, происходившие всюду — в мастерских, на заводских дворах. Рабочие ждали слова большевиков.
После июльских дней меньшевистские и эсеровские лидеры не рисковали выступать на Путиловском. Соглашателей встречали гневными криками, гнали с трибуны. Прежние единомышленники публично отказывались от них, объявляли о выходе из соглашательских партий. Случалось, рабочие собирали полные шапки эсеровских и меньшевистских партийных билетов и сжигали в заводских печах.
Рабочие требовали ораторов, которых знали, которым верили, — большевиков. Одним из любимых ораторов заставы был Володарский, слушать его приходили тысячи людей. Меньшевики и эсеры боялись его острого, меткого слова даже в те времена, когда их влияние на заводе было сильно. Теперь на рабочих собраниях они просто не решались вступать с ним в споры. Позднее с огромным вниманием, доверием, интересом слушали на заводе Серго Орджоникидзе. Путиловцы хорошо помнили приезд Ленина, его речь на митинге, так много открывшую рабочей массе. После июльских дней Ленин не мог приехать на завод, он был в подполье. Тем внимательнее слушала рабочая масса тех, кто нес ленинское слово, ленинскую правду.
Рассчитывать только на ораторов, присланных Петроградским комитетом большевиков, было нельзя. Митинги и собрания происходили очень часто, во всех мастерских, на улицах, в воинских частях. Молодые ребята, только вчера приобщившиеся к политической жизни, начинали сами выступать перед рабочей массой.
По Васиному предложению всех активистов Союза обязали сообщать о собраниях, которые назначались на предприятиях. Союз посылал агитаторов, и Вася разговаривал с каждым из них:
— О чем будешь говорить? Как думаешь построить выступление?
Иные поначалу обижались:
— Не маленький, нечего проверять!
— Постой, — Вася брал упрямого за плечо. — Ты от себя лично говорить будешь или от Союза молодежи? Ну, раз от Союза, так мы вправе знать, с чем ты идешь к рабочим. Передай им то, что говорит товарищ Ленин, объясни, что соглашатели окончательно, открыто перешли на сторону контрреволюции. Пока они верховодят в Советах, бессмысленно требовать, чтобы Советы взяли власть. Объясни, что вопрос теперь поставлен так — не нами, а историей поставлен, — либо полная победа контрреволюции, либо новая революция…
— Понятно…
— И не спеши, не комкай. У тебя есть такая манера — начнешь сыпать словами, никто не успевает их поймать. А людям понять надо. И не просто понять! Митинг — не урок арифметики в приходской школе. Нужно, чтоб твое слово зажгло людей… Ты выступление еще продумай и забеги ко мне через часок — расскажешь подробнее.
Друзья подчинялись. Раз Вася требует, значит, так лучше. Он знает, что нужно, и знает, как говорить. Сам он был оратором действительно превосходным.
Ребята еще не очень умели вести дела своего Союза. Платных работников не было. Протоколы, повестки, отношения писал кто придется. Бумаги с точки зрения канцелярского искусства выглядели не слишком красиво, иногда о них совсем забывали. Закроет председатель заседание и спохватится:
— Братцы, а где же протокол? Так и прозаседали без него?
Бывало, что протокол, написанный с большим старанием, оставляли в незапирающейся проходной комнате на столе, а назавтра искали и не находили. Куда девался? Может, кто мимоходом прихватил на цигарки, может, сторожу понадобилась бумага — плиту разжигать.
Но жизнь в Союзе была горячей. У ребят появилось такое чувство, что их всё касается — и происходящее рядом, в мастерской, и то, что делается далеко — на фронте, в стране, в мире. На собраниях, на дискуссиях, в клубе, случалось, брали друг друга за грудки. Доставалось меньшевикам, эсерам, анархистам. А после жарких споров спешили в театры, на экскурсии, за город. Всё чаще ребята уходили вечерами подальше от шумных улиц. Вытаскивали из-за поленниц, из ям, из-под половиц винтовки, занимались военным делом. Красная гвардия жила, ее отряды росли, и в них было всё больше молодежи.
Союз знали в районе, с ним считались. У него уже были свои представители в Совете, в завкомах, в цеховых комитетах. Незнакомые юноши и девчата часто приходили к Васе Алексееву. Притесняет хозяйчик, оскорбил мастер… «Кто же заступится, если не наш Союз?» И Союз заступался. Вызывали обидчика на заводский комитет. Шли к хозяйчику и предупреждали: не перестанет притеснять учеников — найдут на него управу.
Действовали организованно. Только вот Зернов любил управляться самолично. Иногда даже не управлялся, а расправлялся. Лабазника, у которого ученики, некормленные и непоенные, по четырнадцать часов в сутки таскали тяжелые мешки и бегали, разнося товары, он предупредил:
— С завтрашнего дня это бросить! Увижу, что заставляешь работать больше семи часов, — пеняй на себя. Разобью тебе рожу и всю лавку разнесу к чертям. Понял, кровосос?
Он грозно глядел на лабазника и стучал по прилавку рукояткой массивного смит-вессона.
Кровосос кланялся:
— Всё будет сделано. Не извольте беспокоиться. Мы понимаем…
Но едва Зернов ушел, лабазник выдрал одного мальчишку, для спокойствия заперев предварительно дверь на крюк. Другому посулил порку попозже.
Исполнить обещание, данное Зернову, он и не собирался, но через несколько дней анархист снова пришел в лабаз. На этот раз разговор не состоялся. Зернов просто схватил с прилавка примус и запустил им лабазнику в физиономию. Потом сшиб с полок банки-склянки и объявил, что в следующий раз не оставит камня на камне во всем лабазе. На истошные крики и звон разбиваемых банок сбежались соседние лавочники, но, увидев зерновский смит-вессон, не решились подходить близко.
Случай этот повлек за собой всякие мало приятные объяснения. С Зерновым было вообще много хлопот. Он еще оставался членом организационной комиссии, как эсер Васильев и двое меньшевиков. Но молодежь отворачивалась от них, всё решительнее шла за большевиками.
Потом, почувствовав, как быстро сходит на нет их влияние, меньшевики попробовали расколоть Союз. Они вышли из него и объявили, что создают новый. Маневр окончился бесславно. За меньшевиками пошло лишь несколько парней, да и те скоро вернулись в Социалистический Союз молодежи.
— Скучно у меньшевиков, как в богадельне. Приходят туда очкастые адвокаты, говорят речи, ругают большевиков… Слушать противно, — объясняли они.
