Юрий Хазанов - Горечь
— Ну, что же… — как мне показалось, вызывающе (но я ошибался) произнёс я и, тоже вежливо, попрощавшись, вышел.
Спешу заметить, что жалкая, беспомощная ирония предыдущего абзаца призвана не столько осудить редактора (да и за что?), сколько продемонстрировать моё тогдашнее состояние. Однако оно не помешало мне продолжить мазохистские опыты над собой и отправиться на другой этаж к директору издательства, чтобы ещё порастравлять свои обиды. (А потом сорвать зло на ком-нибудь — ни сном, ни духом не причастном ко всем этим делам… То есть, скорее всего, на бедной Римме. И то, что я, представляя себе подобный сценарий, сплошь и рядом не мог удержаться от претворения его в жизнь, возлагает на меня еще бОльшую вину.)
Из трёх начальников, кого я повидал за эти два дня, пожилой директор издательства показался мне приятней всех. Он не выказал даже сдержанного недовольства моим появлением, не пытался учить меня уму-разуму, его тон не звучал «сурово, но справедливо», а взгляд не говорил о том, как ему надоели все эти жалобы на несправедливую оценку чьих-то высокохудожественных рукописей. Он переспросил мою фамилию, которую я назвал, когда вошёл, внимательно поглядел на меня и как-то по-простецки, даже по-дружески сказал:
— Я думаю, сейчас говорить обо всём этом нам не стоит. Сейчас нужно обождать… Какое-то время обождать, — повторил он и протянул мне руку. — До свидания. Желаю всего хорошего…
И мне слегка полегчало. Хотя ничего не изменилось: просто этот человек произнёс самым обыденным тоном и почти напрямую то, чего я не слышал до этого от других издательских работников, и в его тоне я ощутил даже сочувствие. Или мне показалось? Я припомнил, что в одном журнале, где была уже готова небольшая статья о пополнении в стане пишущих для детей (даже с моей фотографией), материал сняли без всяких объяснений. А в другом журнале, когда я попросил заказать мне хотя бы полуторастраничную рецензию (для заработка), мне сначала отказали, а потом, уступив просьбе работающего там моего друга, согласились, но только чтобы под псевдонимом. Недолго думая, я выбрал фамилию Радальцев, а имя Станислав — и получилось Ст. Радальцев. Однако этот «смех сквозь слёзы» начальство посчитало неуместным и велело выкинуть из имени букву «т».
К счастью, запрет на мою фамилию (а также профессию) до Северного Кавказа ещё не дошёл, и оттуда продолжали изредка поступать предложения о переводе стихов. И в московском музыкальном издательстве тоже изредка заказывали эквиритмические переводы песенных текстов. Всё это напоминало о вещих строчках А.К. Толстого — «Земля у нас богата, порядка в ней лишь нет…» А также о том, что, благодаря именно этому, у нас почти из любого невода рыбёшка, нет-нет, да прорывается. (Обдирая при этом чешую, а то и подвергая серьёзной опасности жабры и всю голову.) К этим спасительным для многих упущениям власти можно отнести и то, что впоследствии стало называться иностранным словом «коррупция». (Которое в советском толковом словаре 1987 года растолковывается как «…в буржуазном обществе — подкуп взятками, продажность должностных лиц, политических деятелей». А в другом советском словаре, 1989 года, означает: «продажный, подкупный; о буржуазной прессе — жёлтый, рептильный».)
Всё это плохо, конечно… Но и хорошо — потому что Римма обрадовала меня через несколько дней после моего приезда, сказав, что у одной её сослуживицы, кому она рассказала о моих делах с автомобильными правами, есть муж, а у мужа — хороший знакомый в ГАИ, и не в той, что на Болотной площади, а бери выше — в той, что в Подкопаевском переулке, и знакомый этот может помочь уладить все эти дела — и с самим дорожным происшествием, и с возвращением прав. Но только… сами понимаете… Мы с Риммой, разумеется, понимали и очень обрадовались…
А потом я собрался в Голицыно, где находился один из трёх подмосковных домов «творчества» (а если без этого безвкусного, на мой взгляд, пафоса, то попросту дом отдыха для писателей с отдельной комнатой для каждого «творца»). Голицынский дом был самым маленьким — всего тринадцать комнат, и самым уютным. Я уже бывал в нём и познакомился там с интересными людьми, в том числе — повторяю, потому что самому приятно вспомнить: с Юрием Домбровским, Анной Барковой, Анастасией Цветаевой, с ярым монархистом Василием Шульгиным. Все они — литераторы и жуткие враги советской власти, просидевшие в тюрьмах и лагерях до двадцати лет. И там же, в Голицыне, о чём тоже хочется вспомнить, узнал я в те годы других литераторов, чудом избежавших этой участи, — в их числе Анатолий Мараенгоф, Рюрик Ивнев, Рита Райт, Мария Поступальская, Елена Благинина, Лев Славин…
Некоторых из них я бы с удовольствием повидал снова, но сейчас важней всего для меня было увидеть Антонину Федоровну, милейшую хозяйку голицынского «звердома», в тесном жилище которой на проспекте Мира находился во временном пребывании наш любимый Кап. (Все улицы здесь, включая наполовину заросшие травой и непригодные для движения любого вида транспорта, кроме гужевого, гордо именовались «проспектами».) Капа уже несколько раз мы оставляли тут, и, судя по всему, ему нравились и хозяйка, и постоянные, а также временные обитатели дома. Среди постоянных были её муж Васильич, старая больная мать, две кошки и небольшой пёс, а среди временных — часто приезжавшая из Москвы дочь, редко приходящий с соседней улицы (проспекта) сын и несколько появлявшихся от времени до времени собак, а изредка и кошек, которых владельцы оставляли «на сохранение». Недавно тут побывала и чёрная кудлатая пуделица Томка, о которой через минуту-другую я поведаю волнующую историю.
По дороге к «звердому» я увидел на другой стороне улицы Марью Ивановну и подошёл поздороваться. Как всегда, она пригласила заглянуть к ней, а узнав, что я только-только приехал, предложила поесть и выпить чая. О моем Капе, сказала она, я могу не беспокоиться: он в полном порядке, а вот с собакой Раисы Абелевны случилась ужасная история. Женщину, о которой она упомянула, я довольно хорошо знал (а её блестящие переводы с немецкого и английского ещё лучше), но с её собакой знаком не был, и попросил историю рассказать.
То, что услышал от Марьи Ивановны, постараюсь передать её собственными словами, поскольку рассказчицей она была отменной. Впрочем, для многих эта история может показаться мало достойной внимания, и лишь тех, кто их любит (под «их» я имею в виду домашних животных), рассказ Марьи Ивановны сначала ужаснёт, а потом, надеюсь, обрадует.
МНОГОНАЦИОНАЛЬНЫЙ ЗВЕРДОМ В ГОЛИЦЫНЕ
У тёти Тони, вы уже это знаете, Юра, настоящий пансионат для собак и кошек. И плата вполне приемлемая — по соглашению. Питомцы чувствуют себя там, как дома, и возвращаются потом в городские квартиры к хозяевам посвежевшими и даже пополневшими, что не всем хозяевам по душе.
Тётя Тоня умела быть с приёмышами естественной и ровной, и это весьма способствовало тому, что многонациональное население её приюта мирно уживалось друг с другом, а если среди них и появлялись шовинистические настроения и неурядицы на расовой почве — всякие там антипуделиные, антидворняжьи или сеттерофобные выпады, — она их искусно улаживала методом ласки и убеждения и быстро восстанавливала консенсус.
А то, что она всю жизнь ремонтирует свой скромный дом — то полы заново настелет и покрасит, то перегородки поставит или опять разберет, а то и новые сени приделает, — так ведь людям это, может, и не слишком удобно, а для собак и кошек сплошное развлечение: сколько новых уголков, закоулков, сколько всякого мусора… А запахов, запахов!
Тётя Тоня много чего знает про животных, и не из книг, а из жизни. Знает, что кошки, например, вовсе не обожали бы так маниакально молоко или сметану, а собаки — любые кости, если их к этому не приучил бы человек. Его самого тоже можно приучить к чему угодно — к лягушкам, червякам, акульим плавникам или, извините, к телятине. Для чего приходится телёночка убивать. Знала она также, что у кошек нет ключиц — потому они такие изящные и ловкие. А ещё совершенно точно знала, что собаки — как сами они считают — служат человеку, а кошки абсолютно уверены, что человек должен служить им. Хотя ни те, ни другие не читали ни Киплинга, ни Метерлинка.
В общем, тётя Тоня всегда со своими питомцами на «ты». И они отвечают ей тем же. А добиться этого не так просто, как может показаться: бывает, говоришь им «ты», а они либо вообще не отвечают, либо цедят сквозь клыки что-нибудь такое, не слишком доброжелательное: мол, извините, мы, кажется, с вами «вместе не служили» и кем вы, собственно, будете являться?..
Не все, конечно, в Голицыне на проспекте Мира одобряли тётю Тоню. Многие считали, что она с приветом: возится с кошками да собаками, словно другого дела нет. Но это ведь полная неправда: у неё и других дел хватает — она и хозяйство ведет, и за своей матерью ухаживает, и за матерью мужа. И ещё одной-двум пожилым да больным соседкам помогает, и к сыну своему заходит — если надо помочь…
