Евгений Салиас - Атаман Устя
Хотѣлъ онъ взять съ собой хоть одну шуваловскую пушку, но намѣстникъ воспротивился.
— Помилуй Богъ, узнается «тамъ», что палили изъ пушекъ по всякой сволочи. Обидно и неприлично показаться можетъ имъ и разгнѣваются… вмѣсто милости еще репримандъ получимъ.
Засѣцкій, уже повидавшій не разъ Петрыня и условившійся съ нимъ во всемъ, весело двинулся и весело шелъ ловить «сволоку» и вѣшать атамана, чтобы осенью уже блеснуть галунами офицера съ именемъ храбреца и «ероя».
И вотъ сидитъ онъ теперь въ горницѣ атамана Усти, блѣдный, съ лихорадочно сверкающимъ взоромъ.
А Устя? Если всѣ городскія барыни и барышни заглядывались на красавца капрала, то казачкѣ съ Дона, еще не видавшей ничего на свѣтѣ, и Богъ велѣлъ теперь смущаться, путаться и за сердце хвататься…
— Что за притча?! удивленно и уже печально повторяетъ Устя.
А притча — самая простая…
XIII
На утро въ поселкѣ всѣ поднялись съ одной мыслью: поглазѣть на казнь. Смертоубійство проѣзжихъ на большой дорогѣ или на тропинкахъ и въ чащѣ окрестныхъ горъ, а равно убійство въ битвѣ — было никому изъ устинцевъ, конечно, не въ диковину; казнь же была рѣдкимъ дѣломъ, поэтому — зрѣлищемъ, потѣхою. Къ рѣдкіе случаи, казни въ поселкѣ, обыкновенно каторжникъ Малина завѣдывалъ всѣмъ и старался ради баловства подражать казнямъ въ городѣ.
Теперь тяжело раненый сибирный не могъ попрежнему съ шутками и прибаутками заняться потѣхой, но все-таки собирался прійти и помочь совѣтомъ.
Малина мучился сильно отъ своей раны. Пуля хотя пробила щеку и вышла въ шею, но такъ счастливо, что каторжникъ могъ остаться живъ. Жгучая и невыносимо терзающая боль всякаго другого привела бы въ безсознательное состояніе, но сибирный, извѣдавшій на своемъ тѣлѣ самыя страшныя истязанія: плети, кошки, клещи для рванья ноздрей и ушей, клейма раскаленнымъ желѣзомъ, могъ вынести тяжелую рану легче всякаго другого. Онъ даже не лежалъ, какъ легъ тотчасъ Ванька Лысый, когда былъ раненъ. Малина изрѣдка «прикладывался», но, полежавъ, вставалъ. Ему казалось, что при лежаньи боль сильнѣе; къ тому же онъ вѣрилъ примѣтѣ, что раненный если «заваляется», то и помретъ…
Утромъ Орликъ пришелъ къ атаману, а нѣсколько человѣкъ изъ устинцевъ, которые его сопровождали, стали предъ крыльцемъ.
Устя съ тѣхъ поръ, какъ проснулась, была нѣсколько взволнована.
Она ожидала объясненія и ссоры съ эсауломъ изъ-за плѣнника-капрала.
Плѣннику атаманъ вдругъ будто невольно, прямо обѣщалъ вчера послѣ ужина, что отстоитъ его и не выдастъ на казнь. Во всякомъ случаѣ, вопросъ этотъ будетъ отложенъ въ долгій ящикъ. А тамъ видно будетъ; можетъ быть можно будетъ его и отпустить. Капралъ ожилъ, хотя немножко все-таки былъ озабоченъ и грустенъ: ему чудилось, что этотъ атаманъ только для виду начальникъ, а что всему дѣлу руководитель — эсаулъ Орликъ, такъ хитро и ловко его проведшій и погубившій.
Устя, съ вечера уступивъ капралу свою горницу, и постель, сама перешла въ первую горницу, у лѣстницы, и спала на полу. Плѣнникъ, какъ ребенокъ, заснулъ отъ усталости и отъ тревоги дня. Изрѣдка только бредилъ онъ во снѣ битвой, кровью, ранами, бѣгствомъ и захватомъ.
Когда Устя проснулась и прислушалась, капралъ еще спалъ.
И долго Устя сидѣла во второй горницѣ, не двигаясь и глубоко задумавшись. Она не входила къ нему и не шла внизъ, а, положивъ голову на руку, перебирала въ головѣ тѣ же диковинныя думы, изрѣдка все спрашивая себя мысленно или шепотомъ.
— Что за притча! Господь вѣдаетъ…
Наконецъ и Засѣцкій проснулся, оглядѣлся… вспомнилъ и сообразилъ, гдѣ онъ… и вскочилъ, какъ ужаленный.
— У разбойниковъ! Захваченъ. Жди казни!
И отчаянье съ новой силой овладѣло имъ. Устя услыхала его движеніе и вошла.
— Здорово! сказала она, — отдохнулъ?
— Да, уныло отозвался онъ.
— Не тоскуй… тебя я не приказалъ трогать и не тронутъ, вымолвила Устя сурово. — На что-нибудь да я атаманъ.
Когда Орликъ вошелъ въ домъ, Устя, предварительно заперевъ плѣнника и положивъ ключъ въ карманъ, нацѣпила за спину свой мушкетонъ и спустилась внизъ.
— Куда? встрѣтилъ ее Орликъ на ступеняхъ крыльца.
— Хотѣлъ пройти по поселку, осмотрѣть.
— Какое теперь смотрѣнье, сказалъ эсаулъ, — надо смотрѣть тебѣ на расправу, а не на поселокъ. Ну, давай этихъ щенковъ.
— Петрыня бери! вымолвила Устя холодно, стоя двумя ступенями выше эсаула.
— А капрала?
— Сказалъ я тебѣ вчера!
— Что сказалъ?! Что ты?.. ну, тебя… Что ты балуешь, Устя! воскликнулъ Орликъ досадливо, но и удивленно глядя въ лицо атамана.
— Я не балую. Капрала я ужь порѣшилъ сегодня не казнить; послѣ. Тамъ видно будетъ.
— Знаемъ мы твое собираніе. Коли не казнимъ сейчасъ, то быть ему живу и на волѣ. Не отводи глаза, я не махонькій; давай теперь.
И Орликъ шагнулъ наверхъ.
— Постой, Орликъ, выговорила Устя тихо и едва слышно, — постой.
— Ну… остановился эсаулъ.
— Я тебѣ сказалъ вчера, а теперь опять сказываю… медленно произнесла Устя. — Я капрала казнить не дамъ ни тебѣ, ни кому другому.
— Такъ я силкомъ возьму! взбѣсился Орликъ.
— Тогда я тебя застрѣлю! еле слышно выговорилъ атаманъ, и глаза сверкнули, заячья губка вздрогнула, а лицо, слегка измѣнившееся отъ волненія, стало румяно.
— Устя, что ты? Устя? вымолвилъ Орликъ вразумительно и спокойно.
Наступило мгновенное молчаніе.
— Устя, побойся Бога. Когда можно, я не перечу тебѣ. Душкина самъ вывелъ изъ Яра и поставилъ на Камышинку, а капрала да офицеровъ миловать намъ не рука. Я вѣдь не Малина, я не головорѣзъ, но помни, что я тебѣ сказывалъ: намъ примѣръ нужно имъ дать, чтобы они на себѣ его примѣрили, острастку сдѣлать, чтобы барченки не вызывались на насъ ходить, какъ на зайцевъ иль на волковъ; казнить одного, на цѣлыхъ три года какъ рукой сниметъ съ нихъ охоту.
Орликъ замолчалъ, а Устя не отвѣчала и холодно, повидимому, равнодушно смотрѣла въ сторону.
— Ну?.. вымолвилъ Орликъ вопросительно.
— Что? спокойно и тихо отозвался атаманъ.
— Понялъ ты? Надо его казнить?
— Нѣтъ, не надо… Что-жъ мы до вечера будемъ тутъ стоять?..
— Устя?!..
— Сказано тебѣ: не хочу и не дамъ; пойдете силкомъ, буду защищать. Если вотъ меня убьете… ну, тогда иное дѣло, вѣстимо.
— Это твое послѣднее слово? рѣзко выговорилъ Орликъ.
— Первое было — и послѣднее оно же будетъ?
Орликъ помолчалъ и произнесъ спокойно, но сурово.
— Ну, давай ІІетрыня.
— Бери, онъ въ чуланѣ.
Орликъ крикнулъ молодцовъ со двора и пошелъ наверхъ. Тотчасъ же раздались въ домѣ крики и возня… Петрынь вопилъ, барахтался и молилъ о пощадѣ, называя и зовя атамана.
Устя сморщила брови и сѣла на ступеняхъ крыльца.
Петрыня, рвущагося въ рукахъ, съ трудомъ несли четверо молодцовъ по лѣстницѣ.
— Полно кудахтать, парень, кричалъ Орликъ. — Твое дѣло такое каиново, что за него мало одной смерги: за него бы тебя надо голодомъ выморить да кожу содрать съ живого.
Когда Петрыня вынесли на крыльцо, онъ увидѣлъ атамана и взмолился.
— Устя, Устя, помилосердуй! Вина моя…. великая вина… Но ты знаешь, почто я въ предатели пошелъ; помилосердуй.
Устя отвернулась и вздохнула.
— Тащи, тащи! приказалъ Орликъ, и кричавшаго дико и отчаянно парня понесли дальше.
— Глядѣть не пойдешь, атаманъ? обернулся Орликъ.
— Спасибо. Это ты привыкать, вишь, сталъ къ мерзости; обошелся!.. презрительно и злобно усмѣхнулась Устя.
— Молодцы просили его не вѣшать, а топить…
— Что желаешь; твое дѣло… хоть зажарь да съѣшь.
— Устя! съ упрекомъ и съ чувствомъ произнесъ Орликъ, — грѣхъ тебѣ; знаешь, что зря коришь — я не головорѣзъ и не душегубъ окаянный. Мнѣ въ смертоубійствѣ нѣту ни охоты, ни забавы, я зря мошкары не убью. За что ты злишься? Хочешь, что-ль, Петрыня простить и отпустить — я отпущу. Хочешь, что-ль? Скажи слово.
Устя молчала. Странное чувство озлобленія на все, на всѣхъ, даже на самое себя — непостижимо душило ее.
— Сказывай! Желаешь… отпущу, хоть весь поселокъ взбунтуйся. Что жь молчишь?
— Ахъ, отвяжись, сдѣлай милость, вскрикнула Устя внѣ себя и вдругъ вскочила на ноги, какъ еслибы ее ударили. Она быстро отвернулась и стремительно пошла къ себѣ на верхъ.
Орликъ простоялъ нѣсколько мгновеній задумавшись, потомъ тихо двинулся и пошелъ по тропинкѣ среди кустовъ, которая вела въ середину поселка. Оттуда несся шумъ. Гудѣли голоса, слышались крики Петрыня, говоръ и смѣхъ собравшейся толпы.
— Ахъ, Устя, чуетъ мое сердце — быть бѣдѣ великой, да и диковинной, проговорилъ Орликъ. — Или я ужъ ума рѣшился? вдругъ прибавилъ онъ, взмахнувъ руками.
Кабы зналъ Орликъ, что Устя думаетъ и говоритъ то же самое…
На площадкѣ, среди поселка, все населеніе было въ сборѣ, даже бабы и дѣти, даже старая Ордунъя пришла поглазѣть.
