Альфред Дёблин - Три прыжка Ван Луня. Китайский роман
в монастыре. Пока бывшие ремесленники дивились высоте и надежности кирпичных стен, калеки и раненые отдыхали на красных диванах в молитвенном зале, а сестры, притащив из закромов бобы и просо, готовили еду в еще не успевших остыть котлах, Ма Ноу и его помощники сидели в горнице чэн-по, думали, что делать дальше. И обменивались смущенными взглядами: теперь они обрели и богатство, и покой; но что-то было не так. Они в своих промокших одеждах сидели в ухоженном и изукрашенном доме; на деревянном полу от их башмаков и капающей с халатов воды образовались грязные лужицы. Резкий удушливый запах распространялся от сырой материи, ударял им в нос; глаза слезились. Самый молодой и серьезный, Лю, вздохнул и спросил: «Не лучше ли нам спуститься, поставить палатки на дворе?»
Ма Ноу пошел с ними; он не ответил ни «да», ни «нет». Метафизические рассуждения былых времен все еще витали в низких обшитых деревом коридорах. Здесь никогда не велись беседы о голоде или смертоносных ударах; древесина этого дома напиталась другими мыслями — о сотворении и уничтожении мира. Друзья Ма Ноу не улавливали особых свойств здешнего воздуха. Но сам Ма, следовавший за ними, дышал с ощущением скованности; его волновали эти комнаты и коридоры, как если бы они были наполнены маленькими духами, выкрикивавшими всякие колкости. Он безучастно терпел чужую болтовню. Внизу на дворе люди сколачивали из досок хижины, разбивали палатки, чтобы не селиться в храмовых залах. Ма же медленно побрел обратно к горнице чэн-по, не мог от нее оторваться. Оставшись один в большом опустевшем здании, он — в келье чэн-по — сел на пол перед алтарем, на котором уже не было будд, поднял и стал перебирать четки, лежавшие рядом с молитвенным ковриком, считал бусины. Затхлый запах одежд не совсем заглушил слабый аромат благовоний. «Ма Ноу, монах с острова Путо, опять в монастыре», — сказал Ма вслух. Он чувствовал себя отдохнувшим, хотел продлить это приятное ощущение. Бывший монах в запачканной одежде сидел в монастыре — и не стыдился, и ничего не боялся. Крики убиваемых по-прежнему звучали в его ушах. Он перевел дух, вспомнил, что сам пока жив; четки, статуи, драгоценные части алтаря, сокровища — не важно, что монахи все это забрали с собой; главное, что ты сам живешь, дышишь, еще способен прийти в себя. И слонов они унесли, и символы пяти эмоций; Ма скривил лицо в насмешливую гримасу: это все фальшиво, этим ничего не достигнешь. Нужен новый метод, другой путь! Звон колокольчиков, благовонные каждения, молитвы… Послушали бы они, как визжали бедные сестры! Они — буддийские монахи — имеют дело с серыми от старости животными, с заблудившимися мыслями чужой земли. Все священные горы, все монастырские комплексы пребывают на земле без всякой пользы; хрипение одного умирающего могло бы их опрокинуть. С каким внушительным видом стоял здесь чэн-по, а теперь его отнесли в паланкине в жалкую кумирню, тогда как Ма Ноу, беглый монах и отшельник с перевала Наньгу, занял его место и недобро смеется, глядя на пустой алтарь: боги при его появлении пустились в бега. Что такое монастыри? Прибежища, в которых люди предаются пустым мечтаниям и сбиваются с истинного пути. Только стены здесь хороши; и крыши тоже. Они защищают от дождей и ночных бурь; они преграждают дорогу злым духам; и даже сама зима бессильно опускается на корточки у закрытых ворот.
Защита против преступников. О, монастыри уже не раз оправдывали себя! Ни один негодяй не мог бы сюда вломиться и воткнуть копье в спину другого человека. А как убивали сестер и братьев сегодня утром! Они падали дюжинами, сколь бы горячо ни молились. Если бы не подоспели крестьяне, эти скоты, за которыми стоит даотай, истребили бы всю молодую поросль. Какая мразь, мразь! А он должен был наблюдать, как убивают его людей, он был беззащитен против этой мрази — хотел быть беззащитным. Где-то на севере Чжили бродит сейчас Ван Лунь, с Желтым Скакуном у пояса; он-то принял на свою душу грех убийства, готов наносить смертельные удары; и численность «поистине слабых» непрерывно растет. Только у «расколотых дынь», его бедных братьев и сестер, нет ни родины, ни пути.
Так что же, нужно умереть? Действительно ли великое учение нужно понимать так: откуда ни возьмись приходит твоя судьба, и ты, шагнув ей навстречу, даешь себя угробить? Обязан ли человек умереть, не противясь? Обязан ли?
Ма Ноу отвернул лицо от земли, к которой склонился в глубоком поклоне; только теперь он заметил, что держит четки, отложил их в сторону, потер руки, потер виски.
Умереть бы неплохо. Почему нет? Дело не в том, чтобы долго жить, а в том, чтобы хорошо подготовиться, прийти не с пустыми руками к воротам безмятежного рая. На пару лет раньше или позже — это ничего не меняет.
Да, но подготовились ли они? Были ли готовы?
Рука Ма Ноу опять нащупала четки. Он выпрямился, поднялся по ступенькам к занавешенному спальному алькову чэн-по, отдернул занавесь, бросился, прижав к груди четки, на кровать. Необычный для здешних мест грохот нарушал тишину: на дворе братья сколачивали доски; а из одного зала доносилось гортанное пение — казалось, оно исходит изнутри медного кувшина.
Подготовиться они не успели. Для этого потребны покой, время, постепенное проникновение — углубление — в сокровенное. И стены, стены! Сколачиванием досок туг ничего не добьешься. Утром его людей убивали; и жертва эта не принесла плодов. Разве не слышны уже шаги их преследователей? Жизнь наполнена шумом, наполнена ненавистью и страхом: так дело не пойдет. Стены бы им, стены! Но ведь стены теперь имеются — здесь, здесь!
Буйная радость за человеческую массу, волновавшуюся снаружи, на монастырских дворах, охватила Ма Ноу. Наверняка именно его братья и сестры пошли правильным путем: его люди. Они — лучше последователей Шакьямуни.
По прошествии часа к горнице настоятеля поднялись несколько человек, постучали в дверь и, не дождавшись ответа, вошли. Они обнаружили Ма, маленького и как бы усохшего, спящим на просторной кровати; ему похоже, снился восхитительный сон. Он вскочил, когда они уже собрались уходить — спускались по ступенькам алькова.
Он был каким-то притихшим, согласился посмотреть хижину, которую для него соорудили, и перебрался туда.
Ни в тот, ни на следующий день преследователи не появились; «расколотые дыни» спокойно покидали монастырь и по своему обыкновению бродили по окрестностям. Прошло уже пять дней, но Ма Ноу ни слова не проронил о том, что с ними будет дальше. Он выжидал. Когда он обходил дворы, его покатый лоб собирался в складки, и люди старались его не беспокоить: в такие мгновения он казался опасным. Ма сдерживал себя; он видел границы своих возможностей: созданное им братство должно было вот-вот обрушиться в пропасть, и он не мог этому помешать. Оставалось ждать, стискивать зубы и ждать, пока братья сами к нему придут, сами начнут умолять, чтобы он оградил их стенами. Он не отваживался по своей воле ограничить таким образом их свободу, ведь у него имелись противники; да и вообще — за ним бы просто никто не пошел. Они пока наслаждались безопасностью. Бросали вызов судьбе; и рано или поздно над ними должен был грянуть гром!
Цзюань, человек с квадратным лицом и на удивление плоским носом, со скошенным на затылке черепом и холодными глазами, отличался переменчивой манерой речи: обычно он говорил сдержанно, прилипчиво-монотонно; но иногда, даже если спорили о вещах несущественных, вдруг без видимой причины переходил к словоизвержению, которое сопровождалось бурной жестикуляцией и мимикой; поэтому в целом складывалось впечатление, что человек этот, за редкими исключениями, умеет контролировать себя. В действительности самоконтролем здесь и не пахло: Цзюань, конечно, неплохо владел собой, но страстные влечения, которые приходилось бы подавлять, у него отсутствовали. Он был родом из Сычуани, лет тридцати с небольшим, сын богатого торговца птичьими перьями; провалился на экзаменах низшей ступени, отличался честолюбием, хотя и не имел особых дарований. Он бывал то заторможенно-вялым, то, наоборот, излишне взбудораженным; чаще все-таки взбудораженным, только свою внутреннюю взбалмошность он опасался показывать другим. Он хотел пользоваться уважением братьев и потому возбуждал их темными речами, смысла которых не понимал сам: ему казалось, что всякая работа мысли рождается из подобного хаоса.
Двоюродные братья Лю — почти ровесники — были людьми более распространенного типа, двумя фанатиками, близкими по образу мыслей; младший, известный под детским прозвищем Трешка, отличался сангвиническим темпераментом, как и его кузен, однако, в отличие от последнего, во всем сомневался и сам изрядно страдал от своей фатальной недоверчивости. Когда-то двоюродные братья работали в мастерской фарфоровых изделий, но позже, оставшись без работы, оба увлеклись идеей алхимического производства золота, которую подбросил им один предприимчивый бонза. Братья и сейчас повсюду таскали за собой кувшинчик с киноварью; и ожидали небывалых чудес от сил, которые, как им казалось, они обрели, вступив на путь Дао: надеялись, может быть, найти рецепт порошка бессмертия.
