Евгений Салиас - Кудесник
— Озаботьтесь, графиня, насчет нашей кассы, — объявил однажды своему другу граф Калиостро. — Что касается до меня или, вернее сказать, до Лоренцы, то у нее есть новый знакомый, которому нет подобного во всей этой империи. Он человек страшно богатый и человек с добрым сердцем. Лоренца сумеет выманить у него денег якобы в долг.
— Браво! — воскликнула Иоанна. — Неужели сам князь познакомился с Лоренцой?
— Скажите лучше: Лоренца сумела познакомиться с ним!
— Сам знаменитый царедворец Потемкин?!
Но Калиостро ни слова не ответил и только многозначительно и самодовольно улыбался.
— И хорошее дело, — загадочно произнесла Иоанна. — В случае чего он за нас заступится. Ведь здесь не Франция. Рассердится ваш энциклопедист и философ на троне и сошлет нас на границы свои, но не западные, а восточные… А вы знаете, какие они и где? Родина эскимосов и камчадалов.
Калиостро начал весело хохотать, но вдруг остановился и выговорил:
— А вот что, графиня де Сент-Имер. Я хочу сообщить весь наш план нашему мушкетеру Норичу. Я боюсь его ребяческих понятий. Надо, чтобы он заранее знал, что мы хотим именно произвести с младенцем-графом, его соперником.
— Избави Бог! — воскликнула Иоанна. — Он никогда не согласится. Все пропало тогда. Нет, надо ему тогда открыть все, когда будет поздно… поздно не соглашаться.
— Вы стоите на этом? — серьезно спросил Калиостро.
— Да. Сто раз да!.. Я уж хорошо изучила теперь этого чудака! Доброе сердце — и его всегдашний сателлит малый разум! — иронически произнесла Иоанна.
— Ну так будь по-вашему. Помолчим до поры до времени.
XVI
Из всего общества, явившегося в Петербург, честный и прямодушный Алексей был смущен более всех. С одной стороны, дело его не ладилось. Цели своего прибытия сюда юноша отчаивался достигнуть. С другой стороны, он начинал все более подозревать своих новых друзей. Природный разум и чуткое, благородное сердце говорили ему, что он опрометчиво сошелся с людьми темными и загадочными.
И вот здесь, в Петербурге, они совершают что-то такое, что тщательно скрывают от него и от его сестры и невесты.
В первый раз, когда Алексей отправился с замиранием сердца в дом своего деда, когда доложили о нем, то уже в прихожей Алексей увидел, какое впечатление произвело его посещение. Даже дворня вся смутилась, поднялась на ноги и заметалась. Весь дом вдруг заходил ходуном.
Графиня приняла его встревоженная, даже бледная, даже отчасти оробевшая. Но через несколько мгновений, после нескольких слов беседы, ее смущение перешло в нескрываемый и страшный гнев.
— Как вы смели опять приехать в Россию! — сказала она, и побелевшие губы ее дрожали. — Вы желаете опять попасть в крепость?.. Так я скажу вам, что этого не будет!.. Будет хуже и уже без пощады! На всю вашу жизнь. Вы будете в кандалах и в Камчатке!
Алексей и не ожидал лучшего приема от этой женщины, которая, конечно, должна была ненавидеть его. Он стал объяснять ей подробно и хладнокровно цель своего прибытия в Россию.
— Поймите, графиня, — сказал он, — что я прошу немного. Пусть дед мой поможет мне только получить аудиенцию у императрицы и вручить ей письмо французской королевы. И затем, если государыня согласится на просьбу женщины, стоящей так же высоко, как она сама, тогда вы можете согласиться и на то, что я попрошу у вас.
— Вы сумасшедший!.. Безумец!.. К тому же и дерзкий безумец! — отвечала графиня. — Вам было сказано и доказано, что никаких вы прав не имеете, что вы подкидыш. Вы упрямо противодействовали, сопротивлялись, были за это жестоко наказаны и все-таки не исправились. И вот теперь вы снова, с той же дерзостью, нагло появляетесь опять здесь и опять предъявляете какие-то права… Скажите: вы глупец, безумец или просто наглый, неисправимый человек?
На все эти выходки графини Алексей не отвечал ничего и только просил об одном: допустить его повидаться со стариком графом.
— Запретить вам видеться с моим супругом я не могу и не стану стараться. Вы повидаетесь с ним, но повторяю вам, что я не могу допустить, чтобы граф дозволил вам, хотя временно, именоваться его именем. Коль скоро вы ему совершенно чужой человек, то это немыслимо даже и на одну неделю. Наконец, ходатайствовать за вас перед ее величеством я не желаю. Если государыня в своем ответе французской королеве хотя раз упомянет о вас, именуя вас графом Зарубовским, то это одно как бы узаконивает ваши права на имя.
Беседа эта кончилась тем, что графиня обещала сказать мужу о приезде в Петербург Алексея и допустить его видеться с ним. Прощаясь с Алексеем, она вдруг прибавила с каким-то странным оттенком в голосе:
— Вы очень заблуждаетесь, если думаете, что ваша беседа с моим супругом приведет к чему-нибудь. Вспомните, что с тех пор, как вы виделись с ним в Москве, уже прошло немало времени, а в его преклонные лета люди быстро стареют. Вы очень удивитесь, когда увидите моего супруга. Он очень, даже очень… Чрезвычайно постарел.
Последние слова графиня проговорила как-то запинаясь, как будто это признание было для нее неприятно. Эти последние слова произвели на Алексея такое впечатление, что он невольно, выходя из палат графа, подумал про себя:
«Неужели он так постарел, что впал в детство? Быть может, он будет неспособен не только действовать, защитить меня, поддержать вопреки этой злой женщине, но даже, может быть, не будет в состоянии понять всего того, что я скажу ему!»
И вдруг Алексею пришла мысль спросить у людей о том дворецком, который когда-то в Москве, один из всей дворни графа, отнесся к нему сердечно. Едва собрался он спросить, жив ли и где находится дворецкий, как сам Макар Ильич шибко, почти на рысях, появился в швейцарской и бросился к Алексею.
— Здравствуйте, мой соколик!.. Узнал я сейчас, что вы пожаловали, так с маху со стула и свалился… Ей-Богу! — И дворецкий, обхватив Алексея, стал целовать его плечи. — Как вы живете-можете, родимый мой? Родной вы наш, настоящий наш…
И Макар Ильич вдруг заплакал, недоговорив.
— Ничего… Понемногу… Скорее дурно, чем хорошо, — отозвался Алексей, тронутый до глубины души приветствием и слезами чужого ему человека, единственного во всем Петербурге, да и во всей России, который приветливо встретил его.
— Скажите мне, как граф? На днях мне надо с ним повидаться… Как он?.. Как здоровье его?
Дворецкий махнул рукой, вздохнул и выговорил, утирая слезы кулаками:
— Что наш граф!.. Живой покойник!..
— Что?! — воскликнул Алексей.
— Да, соколик мой… Он жив, кушает, молится; от постели до кресла, от кресла к постели сам переходит. А то, бывает, кушает или и на молитве уже засыпает от слабости. Станешь говорить ему что — плохо понимает. Сам заговорит — ин бывает и не поймешь, чего он изволит… Да… плох, плох стал! Старому от молодой жены — дни в годы клади.
Алексей опустил голову, понурился и стоял недвижимо. Все надежды рухнули разом… «Живой мертвец»… Какая же польза от него может быть?
Дворецкий что-то продолжал говорить, но пораженный Алексей не слыхал и, медленными шагами спустившись по широкой лестнице, сел в свой экипаж и двинулся с большого двора…
XVII
С этого дня Алексей начал пытаться достигнуть своей цели иначе, то есть самому добиться аудиенции у императрицы.
Но дело не клеилось, и он начал отчаиваться и тосковать. Глупенькая, но бесконечно добрая Лиза тоже смущалась и тосковала отчасти из-за брата, которого обожала, отчасти от новой обстановки, нового, чуждого города. Печальный вид брата смущал ее. Она привыкла радоваться его радостью и печалиться его печалью, не доискиваясь причины их, как бы не рассуждая.
Впрочем, за время путешествия и пребывания в Петербурге у Лизы было свое горе, которое она таила от брата и воображала простодушно, что он ничего не знает и ничего не видит. Молодая девушка рассталась в Париже с товарищем брата, Турнефором, и только в минуту разлуки и в первые дни долгого пути поняла своим вдруг встрепенувшимся сердцем, что она любит приятеля брата.
Наивная девушка не знала даже, что Турнефор любит ее взаимно и что если бы брат не оправился от болезни, то теперь она была бы уже его подругой жизни.
Лиза в долгие дни, проводимые за двойными рамами, тоскливо оглядывала снежные глыбы, тающие на солнце. Удручающим образом действовало на нее это веселое для снежной страны время, время пробуждения к новой жизни, к расцвету и ликованию всего окружающего.
Для Лизы, никогда не видавшей глубоких зим, видавшей только снежинки, мелькающие в воздухе и покрывающие тонкой пеленой землю, все окружающее не пахло весной, а гнетом отзывалось на сердце.
Но около наивной и тихой от природы девушки томилась другая девушка, по характеру полная ей противоположность.
Эли д'Оливас, почти волшебством очутившаяся так далеко от своей родины, брошенная судьбой с берегов Гвадалквивира на берега Невы — от лимонных и лавровых садов и пальмовых рощ под оголенные серые стволы осин и берез, убитых морозом, — томилась, как пойманная и запертая в клетку птичка.
