Константин Коничев - Русский самородок. Повесть о Сытине
Сытин почему-то не приехал к вокзалу, а послал сотрудника «Русского слова» Сергея Спиро. Узнав, что Спиро посланник Сытина, Лев Николаевич разволновался и стал резко выговаривать по поводу задержки Сытиным издания:
– Передайте Сытину, что это ни на что не похоже! Это возмутительно! С ним нельзя иметь больше дела… Так не поступают, это возмутительно!..
Возмущение Толстого не улеглось и за время его короткого пребывания в Москве. Прошло еще два месяца, и Лев Николаевич, окончательно рассердившись на Сытина, снова требовательно написал Сергеенко:
«Нет для меня более важных, дорогих книг, как „Круг чтения“ и „На каждый день“, и их нет и нет, тогда как тот самый Иван Иванович (И. И. Горбунов-Посадов. – К. К.) которого мы лишили этого издания, издал бы их с любовью уже полгода тому назад. Я всякий день тоже чувствую отсутствие этих книг, вследствие и личных и письменных обращений ко мне, на которые лучше всего могу ответить этими книгами. Знаю и плодотворное действие этих книг, а их нет и нет. Нельзя ли хоть выручить от ужасного Сытина оригинал, я бы отдал его Горбунову или первому попавшемуся. А теперь я должен бесконечно ждать благосклонного согласия на напечатание ужасного Сытина.
Пожалуйста, выручите от него эти книги. Печатать же у Сытина что-либо закаиваюсь. Будьте ко мне снисходительны. Я думаю даже Душан[6] на моем месте разгорячился бы».[7]
Так при жизни Льва Толстого Сытин и не смог выпустить полностью его «Круг чтения».
Но можно ли в этом обвинять только Сытина? Конечно, Иван Дмитриевич охотно, с радостью сделал бы все от него зависящее, чтобы не раздражать великого русского писателя. Но закон был сильнее желаний издателя. Новая, 132-я статья «Уголовного уложения» предусматривала строгое наказание за все виды приготовления и покушения на распространение любого рассуждения на политическую или экономическую тему. По этой статье, введенной в «Уложение» в годы реакции, можно было посадить на скамью подсудимых не только издателя, но и наборщика, даже в том случае, если напечатанная книга не вышла в свет.
Сергеенко обращался к Сытину, упрашивал его утихомирить гнев «его сиятельства», поспешить с изданием «Круга чтения», но тщетно.
– Знаю, что Лев Николаевич недоволен мною. Но передайте ему, Алексей Петрович, что Сытину нежелательно часто садиться на скамью подсудимых. Я только что еле-еле сумел избавиться от тюрьмы за книгу Амфитеатрова «Фантастические правды». В этой книге была напечатана не фантастическая, а голая правда. И добро бы, если случай этот был единственный. А ведь который раз! Скажите дорогому Льву Николаевичу об этом. Он не только сиятельный граф, он недосягаемый великий писатель. А я, Сытин, досягаемый! Давайте, Алексей Петрович, между делом посчитаем, сколько раз меня «досягали» судебные власти?.. Многонько!
Иван Дмитриевич крепко запомнил все случаи, когда и за что его привлекали к ответственности, но каждый раз, при помощи дорого оплачиваемой адвокатуры, ему удавалось оправдываться. Однако «подсудимые» книги, выпущенные его издательством, подвергались аресту, изъятию и уничтожению.
– Судили меня за книгу Ельчанинова «О самоуправлении», – начал перечислять Сытин, – нашли, что автор возбуждает читателя к ниспровержению существующего строя. Судили за книгу «Что нужно крестьянину». Судили даже за словарь иностранных слов, где после революции пятого года были даны деликатные толкования, что такое диктатура пролетариата, социал-демократия и тому подобное. Тогда мы втроем сели на скамью подсудимых: я – издатель, Тулупов – редактор, и автор Сенниковский…
Даже за такую книжонку, как «Проснитесь, архипастыри», привлекали. Тогда я чуть не угодил в темницу. Сам председатель судебной палаты настаивал. Ну, думаю, пропал на этот раз. Нет, два голоса заседателей перетянули в мою пользу. Отделался испугом… А в «Круге чтения» имеются политические афоризмы, боюсь, что и цензура ножку подставит и скамьи подсудимых мне не избежать. Передайте Льву Николаевичу, что я не прочь «пострадать за други своя», но ведь это будет всуе, втуне и не достигнет желанной цели…
УМЕР ЛЕВ ТОЛСТОЙ
Кажется, давно ли это было? Пришел в Ясную Поляну к Толстому революционно настроенный слесарь из Волочанска. Высказался по наболевшим вопросам и обратился за помощью:
– Помогите, Лев Николаевич, устроиться на работу, никуда не пускают, никуда не берут, за спиной тюрьма, возвращаться туда не хочется…
Выслушав его, Толстой пишет письмо Сытину, вручает парню и говорит:
– Обратись с этим письмом к нему, он тебя устроит…
Ну как не устроить? Сытин охотно принимает парня, рад, что сам Толстой его просит об этом. Толстой в людях не ошибается, да и парень с такой рекомендацией на любом деле лоб разобьет, но сделает, не подведет ни себя, ни столь авторитетного заступника.
И такие случаи, когда Лев Николаевич посылал просящих помощи к Сытину, были отнюдь не редки.
Лишился места интеллигент служащий, некто Кореневский. Идет к Толстому, беседует. Выясняется, что Кореневский способен писать для печати. Толстой опять пишет Сытину, просит устроить Кореневского в редакцию газеты «Русское слово».
И Сытин пишет ему дружески, не величая «его сиятельством», как это было на первых порах их отношений, а просто:
«Глубокоуважаемый Лев Николаевич.Сердечно благодарю Вас за Ваше доброе, милое письмо ко мне, изо всех сил постараюсь, если смогу, быть полезным г. Кореневскому. Я передал Ваше письмо в редакцию и сообщаю, что она мне ответила. Редакция сейчас же горячо взялась за это дело и вступила уже с г. Кореневским в переписку, чтоб выяснить, в каком отношении и насколько г. Кореневский может быть полезен газете. Когда редакция уведомит меня о результатах переписки, я немедленно уведомлю, со своей стороны, Вас. Редакция просила меня передать Вам глубокую благодарность за добрую память».
За месяц до своей смерти Лев Николаевич обратился к Сытину через Владимира Григорьевича Черткова с просьбой оказать помощь потерпевшему за свои убеждения. Вот эта записка: «В местечке Ахтырка, где 28 000 жителей, отставленный от своей должности за убеждения бывший псаломщик Нестеренко желал бы торговать книгами (хорошими). Не даст ли ему Сытин на комиссию книг, хотя бы рублей на 80? Нестеренко я знаю только по письмам, но впечатление на меня он производит хорошее. Лев Толстой, 8 октября 1910 г.».[8]
И вдруг – неожиданная, поразительная новость: великий русский писатель Лев Толстой в ненастную осеннюю ночь 1910 года исчез из Ясной Поляны. Ушел из дому навсегда, искать себе «вечный покой».
В печати телеграммы: «Толстой нашелся в Астапове…», «Толстой простудился, болен…» И наконец трагическая весть: «На станции Астапово умер Толстой…»
Сытину в это не верилось. Казалось, что люди такие, как великий Лев Толстой, – сильнее смерти. Но смерть не обходит и самых великих и мудрейших… Вспомнил Сытин встречи с Львом Николаевичем, его добрые советы, беседы в книжной лавке у Шарапова и на Валовой улице в литографии, и дело «Посредника» вспомнил, и обиды графа, и, глубоко расчувствовавшись, прослезился.
Иван Дмитриевич в день похорон Толстого вместе со многими москвичами выехал в Ясную Поляну. Желающих поехать на похороны были тысячи. Но в Москве начальство железной дороги объявило: «Не хватило поездов». А выезд из Петербурга на похороны «отверженного» церковью графа был запрещен. Отправка поездов временно приостановлена. И все же в Ясную Поляну из Москвы, Тулы и окрестных деревень собралось на похороны около четырех тысяч человек.
Прибыл на похороны вооруженный отряд полиции, солдат и казаков.
Похороны великого писателя земли русской происходили словно под усиленным конвоем.
Сытин шел в передних рядах процессии. Тишина… Шелест шагов по усыпанной листьями узкой дорожке, да изредка где-то в стороне трещат сучья под ногами, нарушая эту тишину.
Впереди процессии на черной ленте белыми буквами: «Лев Николаевич, память о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны».
Позади на трех телегах венки от московских, тульских организаций и частных лиц.
– Исхудал, очень высох, не такой был, нос совсем заострился и борода реже стала… – шепотом говорил один из идущих рядом с Иваном Дмитриевичем.
– Вымотался, – говорил другой. – Графиня – та чертовка страшная, не жалела, не берегла его напоследок. Бежать из дому заставила… А сама в пруд кинулась. Булгаков за волосья вытянул из пруда. Еще бы немножко – и два гроба…
– Всю тяжесть славы выдержал, а против смерти не управился…
– Как жил, так без покаяния и умер, и крест не велел ставить. Давно это местечко в лесу он облюбовал для себя…
И вдруг запели:
– Вечная память, вечная память…
Качаясь над головами шествующих, как бы по легким волнам, подплывал гроб к могиле. За гробом – семья. Слезы, всхлипывания и голос, отрывистый, графини:
