Юрий Могутин - Сокровища Аба-Туры
— Сильный на земле этой прямо стоит. Слабый по ветру стелется, — сжимал кулаки Иван. — Вроде и не слабый я, а все одно — не дают мне прямо стоять. А может, не такой уж я и сильный? Тогда кто же, как не я, выдержал кыргызскую осаду? Кто казаков на драки водил? Кто на орду страху нагнал?
Пущин, сидевший, как и Дека, голодом, грозился заняться разбоем. Воевода Баскаков уже подумывал над тем, как бы попримернее наказать сотника за сии дерзкие угрозы. Однако потом понял, что Пущин только того и ждет, чтобы его наказали. Баскаков был весьма неглуп и сообразил, что тронь он сейчас сотника хоть пальцем — и голодные, озлобленные казаки, пожалуй, по бревнышку разнесут и воеводский дом, и съезжую избу. И он пустил Пущина в поход, но прежде пустил Деку.
Не един голод побуждал Деку проситься в походы. Стоило Федору месяц прожить размеренной домашней жизнью, как его охватывала дикая тоска. Не привык казак домоседничать. Отними у него мытарства и риск, труды походные, и покажется жизнь пресной и безвкусной, будто каша без соли. Одно слово, казак он, государев человек, а жизнь казака скроена из странствий и удач, невзгод и приключений.
* * *Федор ехал позади всех, впереди на низкорослом бахмате ехал Пятко, рядом с ним — здоровяк Остап Куренной. Все они испытывали то же чувство, что и Федор, — непередаваемое чувство осенней дороги. Быть может, подобное испытывают перелетные птицы, покидающие осенью родные гнездовья. И хотя птицы верят, что весна снова позовет их в дорогу, кто знает, у всех ли выдюжат крылья, все ли вернутся обратно.
Остап, молчавший от самого острога, лихо сбил набекрень шапку, крикнул голосом балаганного шута, чтоб всем слышно было:
— Ох, и зажурилась теперь моя жонка!
— Была у собаки хата, — хихикнул Омелька Кудреватых.
А Дека, предвкушая занятную историю — одну из тех, кои так мастерски рассказывал Остап, спросил насколько мог серьезно:
— А де ж она теперь, твоя жонка?
— Да де ж ей быть. У бисов вона…
— Как у бесов?!
— Да так, звычайно просто, у бисов. Страховита вона була, ряба, — начал свою историю с жонкой Остап. — Це бы ще пустяк, а вот то горе, что оказалась вона злющей-презлющей. Не жонка, а сущее зелье. Життя мне от нее не стало. Вконец я измучився и решил сбыть ее куды-нибудь. Уговорил поихать по ягоды. Приихали в лис, баба почала по кустам шарить.
Шукает ягодку ежевику, а сама ругает мене. Я терплю, мовчу. А когда вона до самого краю бездонной пропасти пидошла, я поскорее столкнул ее туды. До дому из лиса приихав рад-радешенек. Теперь некому на меня гавкать, та и по спине никто не съездит железной кочергой.
Прошла семица, другая — и я про жонку вспомнил. Без нее погано, некому хлебов испечь, шти зварить. Везде по хозяйству одни убытки да ущерб. Почесав я затылок та и поихав к бездонной пропасти. Приихав, каменюку привязав к долгой веревке и зачал потихесеньку спущать ее в пропасть. Спущав, спущав и чую — камень обо что-то ударился. К себе я питягнув — важко. Смекаю — значит, уцепилась моя жонка. Вытащу. Тягнув, тягнув веревку, бачу — на камне бисенок маленький, горбатый. Хотел я его назад в пропасть сбросить. Та бисенок взмолився, зачав просить:
«Не бросай, казачок, меня, век служить тоби буду, а в пропасти мне верная погибель. Там объявилась у нас баба рябая, старые черти спужались да вси и разбежались от нее, а я никак не можу из пропасти выскочить — и, бачишь, мне она обгрызла нос да вухи».
Пожалел я бисенка, вытащил. Стали мы вдвоем жить, купно нужжу терпеть. Бисенок на мое життя подивился та и каже:
«Эдак дило не пийде, от бидности мы з тобой, того и гляди, зачахнем. Давай вот что зробим: пийду-ка я по домам справных казаков, учну у них по ночам кричать дурным голосом, по-собачьи, по-кошачьи царапать, скресть ногтями. Не дам життя, а ты объявишься знахарем, будешь нечистого духа — меня — выгонять. Вот тогда-то заживем без хлопот и мороки. Як сыр в масле будем кататься».
Так и зробыли. Швидко прослыл я мастером своего дела. Стало нам не життя — сплошна масленица, пей, ешь, що хочешь.
Вскоре из столицы в свое родовое поместье прикатил енерал. Бисенок к нему. Не дает покоя: то воет по-собачьи, то по-кошачьи ревет, а потом примется когтями скресть да так, що по спине у енерала мурашки идут. Что енерал ни делал — не помогает. Тоди пизвал он меня и просит:
«Выгони биса, не пожалею, отдам тебе бочонок с золотом».
Ну я, понятно, сразу за дело — походил по дому, пошептал, поплевал по углам, и бис сгинул.
Енерал не знал, как меня и благодарить. Бочонок с золотом отдал мне та ще сулил всяки блага. Прийшол я до хаты, тильки переступил порог, а бисенок з мышиной норы выскочил. Пищит:
«Знай, казак, теперь з тобою я за все расквитался, вышел срок моей службы. Доразу я пийду к царю, в его дворец, буду себя тешить. Запомни, если звать тебя к нему будут — не ходи, съем».
Сказал так чертенок и пропал.
Прошло два года. Енерал укатил до столицы. И бачит, в царском дворце суматоха, життя нема царю вид бисенка. Енерал и посоветовал за казачком, то бишь за мной, послать. Царь снарядил тут же гонцов. Явились они в станицу и з собою меня в столицу зовут, щоб выгнал биса из царского дворца. Та я уперся и ни в какую ехать не хотел. Так гонцы к царю ни с чем возвернулись. Чертенок же так царя допек, что он и слухать их не схотел. Затопал ногами и пигнал назад за знахарем. Приказал без него не являться. Гонцы до меня вдругоряд, силком меня взяли и к царю. Во дворец притащили, а бисенок уже сидит в уголку, очи вогнем горят, грозит:
«Ты пошто, казак, прийхал, что я тебе говорил, — зъем.»
А мне все равно було: вид царского гнева али вид дьявольских когтей пропадать, осмелел я:
«Знаешь, я не тебя прийхал выгонять, а токмо сказать, что моя жонка, ряба баба, вылезла из пропасти, за мной гонится, вот-вот явится сюды, тоди что мы з тобою будем робить?»
Больше бисенок не схотел слухать меня, швидко в печь унырнул, а оттеда в трубу, тильки его и бачилы.
Правда, после прошел слух, что перебрался вин через Черное море к турскому салтану во дворец — им зачал займоваться и теперя там на разны голоса по ночам орет, на потолке скребет когтями, знает, что уж тут ряба баба его ни за что не сыщет.
— А я-то думаю, с чего это Осташко Куренной из-за Дону за тыщи верст в самую глухмень, в Сибирь, притопал, — вытер слезы, навернувшиеся от смеха, Дека. — Так это ты от рябой бабы сюды тягу дал, а я думал, от воевод.
— Знамо дело, от бабы. Да вот от ведьмы рябой утек, та попал к ведьмаку похуже — к воеводе кузнецкому. Нема ниякой можливости. Куды ни кинь — везде клин. Сдается мне, что весь свет теперь под воеводами. Впору хоть опять к чертям нанятысь.
Я так кажу, что у них краще, чем в раю. Та что такое рай? Хиба в нем голутвенному казаку життя буде? Був со мною единожды случай — трохи я у тот самый рай не попал.
— Как так? — открыл рот от любопытства Омеля.
— А так, — важно ответствовал Остап, пошевеливая коня. — Злучилось мне как-то у станици на ярмарке побувати. Купив я там пару добрых волов, тай поихав до хаты. В дороге, не стерпев, звирнув до своего кума. В гостях до самого вичора задержался, и ихать мене пришлось в ночь.
За хутор выехав, и шоб не скучно було, заспивав писню, какую полагается. Кругом степь, тишина.
Тянув писню, тянув и задремав. Уснул, а волы идут себе тихесенько по шляху. Дошли до реки, въихалы на мост и остановились. Тут и я проснулся. Дивлюсь и не пойму, где я? Унизу пидо мной небо темне и звезды свитят. Вверх побачить не догадаюсь и не уразумию, що це речка и в ней отражается ночное небо. Замыслився: «Вот це дило. Значит, я на небо заихав, к господу богу та святым Апостолам попав. Чего доброго, ще нежданно-негаданно в рай угодишь, що там робить буду? Святые все — цари, князья, заможные люди та богатые купцы, а я — простой казачина. Негоже мене с ними знаться. Пропадешь в этом самом раю».
Да як гаркнул я на волов: «Що это вы надилали, куды завезли меня?!»
Кнутом вытягнув их. Они зъихали з моста. Дивлюсь я, небо стало на свое мисто, вверху теперь оно. Пригляделся, волы по дороге идуть, и поля знакомы, до хаты не больше як две версты осталось. И легче у меня на душе стало. Теперь не придется мне харчуваться райскими яблучками, от них ни якого проку — ни сыт, ни голоден. А дома у жонки всегда найдется и добрый кусок сала, и горилка, и молочна каша з маслом.
Добре, что проснулся я вовремя и направил волов на настоящую дорогу, а то быть бы в раю и як простому казачине стоять вестовым на посылках у знатных та именитых святых угодников[77].
Смешливый Омелька едва не вывалился из седла. Дека же слушал Остапа рассеянно, дважды прерывая рассказчика криком:
— Н-ну, будет молотить-то!
Это он кричал на спотыкавшегося своего жеребца. Смысл Остаповых баек лишь отдаленно касался его. Потом он вернулся «с небес» на землю и вдруг подумал, глядя на Остапа: «Ну и отчаюга этот сечевик! Воистину казацкая лихая голова! Седатый весь. Ляхами порубан, палачом клеймен, из петли вынут, да не смирился, не пропал и вкуса к шутке не утратил. Прибег вот сюда, в сибирскую глухмень, с байками на драки ходит, шутя голод и великую нужду терпит, с шуткой обживает студеный сей край, и сам черт ему не брат. Не такими ли изгоями, как Остап, обихаживаются кузнецкие дикие землицы?»
