Петро Панч - Клокотала Украина (с иллюстрациями)
Теперь Галя испугалась за парубка.
— Саливон, он же нас со свету сживет! — вымолвила она, глядя на него широко раскрытыми глазами.
Саливон был бондарем [Бондарь – ремесленник, выделывающий бочки] на пивоварне. Пивоварня, как и все местечко Лукомль, принадлежала князю Вишневецкому, и Галя тревожилась не зря. Но Саливон понимал только одно — что Станишевский зарится на его дивчину. И как же она была сейчас хороша: глаза большущие, сама раскраснелась!..
— Я его порешу! — выкрикнул Саливон и подался к двери.
Старик и на этот раз удержал парубка.
— У девки есть еще брат, есть отец. Мы что — разве такие уж негодящие?
Не прошло и трех дней, как дозорец из староства пришел взимать подымное. А какие подати, когда вот уже второе лето земля не родит? Князю Вишневецкому засуха — что? Не уродило на Посулье — собрал на Волыни, а если не там, так в Червонной Руси. Ему повсюду принадлежали земли с местечками, городами и людьми. А больше всего на левобережной Украине. Такие просторы не в каждом королевстве найдешь, потому князь Иеремия Вишневецкий и новый дворец построил не где-нибудь, а в Лубнах, на горе. Днем вместе с облаками дворец отражается в тиховодной Суле, а ночью светится на горе, как паникадило. А Панько Пивкожуха рад был и каганцу, да и то зажигал его только под рождество.
Панько, понурый, крепко сжав губы, стоял, глядя, как панские гайдуки рыскают глазами по кошаре, где когда-то водились овечки. Панько злорадно усмехнулся: «Нечего взять. Разве что меня самого? Так я и без того навеки у пана в закладе».
— А что, разве у князя такая крайность, что вацьпан готов у меня и кизяки забрать? — спросил он насмешливо, так как гайдуки все еще продолжали что-то высматривать.
— Бездельник! — напыжился дозорец, маленький, круглый, как бочонок. — Ты еще его светлость будешь поносить! — и замахнулся плетью, но Петро заслонил отца. Дозорец даже вытаращил зеленоватые глазки, разинул рот и еще громче крикнул: — Бей его! — но сам предусмотрительно отбежал на середину двора.
Петро не шевельнулся, не двигался и гайдук. По улице такие же гайдуки гнали телят, овец, поросят, даже гусей. Следом бежали бабы, злые, растрепанные, и, не обращая внимания на брань, кулаки и плети, выхватывали свою живность. Петро взглянул на гайдука: видишь, что делается? От причитаний и крика даже в ушах звенело. Гайдук не выдержал взгляда и отвернулся, а плеть словно увяла в его руке.
Дозорец, не найдя ничего ценного, собрался уже уходить со двора, но тут вышла на порог Галя. На ней была черная запаска с красным поясом. Дозорец остановился. Под его бесцеремонным взглядом Галя опустила глаза и, все больше смущаясь, стала перебирать бахрому окрайки. И пальцы эти, тонкие и чуткие, очевидно, навели дозорца на мысль. Он шагнул к Гале и протянул загребущие руки.
— Снимай!
Галя видела, какими маслеными гладами смотрел на нее дозорец, поняла это по-своему и только крикнула: «Мамо!» Дозорец схватил уже конец пояса. Галя кинулась бежать, и запаска осталась у него в руках. Такого надругательства не мог простить Пивкожуха даже пану, он схватил дозорца, да так, что у того глаза на лоб полезли. Гайдук нерешительно шагнул к Пивкожуху, но Петро и на этот раз встал на пути.
Через плетень смотрели соседи, у которых тоже похозяйничали княжеские гайдуки. Панько все не выпускал дозорца, и гайдук стегнул его по спине. Тогда Петро огрел дубиной гайдука. Тот заревел, как бугай, и кинулся бежать. Теперь за ним уже погналось несколько человек. Остальные гайдуки тоже стали удирать.
Управитель Станишевский прискакал ко двору Пивкожуха на взмыленном коне и, увидев дозорца, закричал:
— Всех, всех их в цепи, пане Стрибуля!
Дозорец упал на колени, моля, чтоб его хотя бы выпустили живым. Крик перекидывался с улицы на улицу, и скоро забурлило уже все местечко. Управитель Станишевский понял, что не один Пивкожуха осмелился проявить непослушание, поднять руку на шляхтича. Только что на пивоварне чернь побросала работу и встретила его криком:
— Сами жрите такой харч!
Вперед выбежал парубок и замахал кулаком перед его носом.
— Сам попробуй день высидеть под землей, там и собака не выдержит, а вы голых и босых посылаете к чанам!
Станишевский узнал в нем того самого парубка, который швырнул ему в лицо конфетки, и в бешенстве вытянул его плетью раз и другой... Но в третий раз он уже руки поднять не успел, на него со всех сторон кинулись бондари и пивовары. Конь сбил с ног старика сторожа, перескочил через бочку и, оглушенный криком, вынес управителя на улицу.
— И этот бунтовать? В цепи его, всех в цепи! — вопил Станишевский за воротами.
II
Подстароста как раз собирался отдохнуть после обеда, когда к нему прискакал из Лукомля Станишевский. Он упал на стул, выпучил глаза и одним духом выпалил:
— Бунт, вашмость! Все местечко!.. Если вы думаете — я еще живой, так не верьте глазам, пане Суфчинский.
Подстароста был высокий, худой, с землистым лицом, с длинными и тощими руками. Он прижал их к сердцу и в изнеможении опустился в кресло. Только неделю назад посполитые в Кропивне вдруг не пожелали выйти на барщину, еще и дозорца убили, на другой день взбунтовались Варва, Лохвица, Прилука. Словно их кто-то подговорил. Ну, бунтовщиков уже утихомирили — посадили на кол нескольких крикунов.
— А вы, пане Станишевский, сами не знали, что делать? Ваць, верно, первым спину показал?
— Но, прошу пана, — вскинулся управитель, — я такой же уроджоный шляхтич, как и пан подстароста.
— Ну, так идите докладывайте сами его светлости. Вы хоть одну пистоль отобрали у этих разбойников?
— Но ведь пистоли мы сами им роздали... Если набегут татары...
— Да ваши хлопы хуже татар стали! Если не хотите на собственной спине испробовать княжеских плетей...
— Однако ж, пан...
— «Однако ж, однако ж»... Поезжай... вашмость, назад и хоть одного бунтовщика в цепях приведи.
— Приведу. Пивкожуха первого приведу! — Станишевский даже вскочил со стула. — Хам, на пана руку поднял! Обоих с сыном... и еще бондаря! Того прямо на кол!
— Отберите пистоли...
Отберу! Но, прошу пана, — и он сморщился так, словно у него печенка заболела. — Только туда ведь целый отряд посылать надо, потому что и село, должно быть...
— Что? — уставился на него подстароста. Узенькая, как кукурузные косы, бородка испуганно трепыхалась на впалой груди. — Что — должно быть?
— Должно быть, вашмость, и село тоже... Половину гайдуков перекалечили.
— Жаль, что не вас!.. Не пойду я к князю: сегодня он принимает посла от крымского хана. Самое время ему про хлопские бунты слушать...
— Но тут уже не одни хлопы, вашмость.
— То есть?
— Уже и хозяева...
— А тем чего надо?
— Все это, верно, из-за пана посессора. Раньше хозяева платили по пяти талеров, а мельники по два червонных злотых налога, а посессор пан Замойский приказал надбавить еще по талеру.
— Но ведь они до сих пор молчали?
— Не отваживались... Надо было сразу вздернуть того хлопа негодного — Пивкожуха и бондаря. Это они начали... и тот хам, Лысенко, верховодит. Я уже вам говорил о нем: бунтарь, давдо просится на виселицу, вашмость.
— Почему же вы этого раньше не сделали?
— Вашмость не знает разве, что эти хлопы и так меня почти разорили...
Разговор еще не кончился, когда в покой влетел один, затем второй шляхтич, а следом за ними и посессор Куценко. Они тоже сломя голову прискакали в Лубны из самого Дрыгалова, спасаясь от своих же крестьян.
— Точно искру в солому кинули, — говорил один.
— Что стало с хлопами, на горло уже наступают, «Все это наше!» — кричат, — прибавил другой.
— А вы смотрите да слушаете?
— Пану подстаросте, видно, неизвестно, кто их подбивает?
— И вы, может, скажете, что бондарь?
— Пивовары, истопники тоже кричат, но ведь их запорожцы подзуживают.
— Чертовы души! — прохрипел Куценко. — Пане Суфчинский, ваша милость, чем же я теперь буду аренду платить? Хлеб сожгли, да еще и ограбили. Думал, в замке, в цейхгаузе схороню скарб свой — перехватили и все восемь сундуков разбили, поломали и разграбили. Подумайте, чем же я теперь заплачу аренду?
— Думайте уж вы сами, вашмость, не князь же разграбил ваши сундуки.
— За его светлость нашего милостивого князя мы бога молим. Он нас не обижает.
— А ваши земляки, пане, видите, как почитают и вас и нас.
Куценко был здесь, единственный украинец среди поляков, он видел их недоброжелательные взгляды и с сердцем стукнул кулаком по круглому колену.
— Не я буду, если не спущу с них шкуру! Еще и солью присыплю.
— А кто, по-вашему, тут виною?
— Я слышал, они жаловались князю на меня. Брехня все, что они говорят. Я только один день барщины накинул да сено взял... А чем же мне аренду выплачивать? Я тут ни при чем!
