Владимир Першанин - Спецназ Сталинграда.
– Уходим, сынок, им уже не поможешь. Остальных спасем.
Возможно, сапер думал прежде всего о себе, своих детях. Я называю его пожилым, но было ему лет сорок. Мы достали из карманов Георгия Яковлевича стопку документов, завернутых в пергаментную бумагу, стараясь не глядеть, что представляет из себя его разбитый пулями живот. Капитан находился еще в сознании, тогда как сапер, придавленный обломками трубы, кажется, умер.
Я уводил свою группу под сильным огнем, ранило еще одного бойца. Мы брели, спотыкаясь о кирпичи, отход прикрывала вся рота. Последним шел Иван Погода. Немцы нас не преследовали да и высовываться для прицельной стрельбы не желали. Они выполнили приказ, снова заняли котельную, правда, уже без наблюдательного пункта. Мы тоже выполнили приказ и буквально ввалились в знакомый подъезд под защиту толстых стен.
Последние шаги стоили жизни раненому бойцу, он двигался неуклюже и получил пулю в спину. Ваня Погода, так и не ускоривший шаг, опустился на бетонный пол, продолжая зажимать лицо. Погода до последнего момента не терял хладнокровия и выбрался, словно из преисподней – копоть покрывала лоб, телогрейка торчала клочьями, лицо и руки заляпало кровью. Автомат пробило пулями, раскололо приклад. Дядя Захар с трудом оторвал его пальцы, осмотрел рану. Пули пощадили Ивана Погоду, ему располосовало скулу, пробило в двух местах фуфайку. Смелость сержанта сейчас уступила место равнодушию и отрешенности. Он смотрел на фельдшера закатившимся взглядом человека, находившегося в другом мире. Наверное, так работает сознание, чтобы человек окончательно не свихнулся от смертельного героизма.
– Ты чего, Ванька? – испугался Захар Леонтьевич. – Куда-нибудь еще ранен? Ну-ка, дай гляну.
– Я в порядке, – ответил сержант. – Сейчас встану и пойду.
– Куда пойдешь?
– Спать… что еще делать?
Тем временем я доложил Шмакову насчет обстоятельств гибели капитана Гая. Вообще-то, он был жив, когда мы уходили, но я не сомневался, что раны смертельные. Ротный несколько раз переспросил меня, затем озабоченно проговорил:
– Эх, Василий, как бы котельную снова не пришлось брать, ведь капитан Гай заместителем комбата числился. О его гибели в штаб дивизии докладывать надо. Ну, ладно, давай документы.
Я передал ротному пачку удостоверений. Капитан всегда был аккуратным человеком, хранил в одном месте все свои книжечки, в том числе партийный билет и письма жены.
– Лишь бы в плен не попал, – вздохнул Шмаков. – Неприятностей не оберемся.
– Ну, виноват, что не вынесли. Лучше, если бы все погибли?
Вмешался сапер с чапаевскими усами.
– Погиб товарищ капитан, вы не сомневайтесь.
Я тоскливо подумал, вот ведь судьба человеческая. Все, в том числе и я, желали капитану Гаю умереть и не доставлять никому лишних хлопот. А ведь он сделал для батальона много хорошего.
Про смертельно раненного капитана вспомнили еще раз-два и забыли, а уничтожение наблюдательного пункта неожиданно получило громкий резонанс. Через день Ивана Погоду, сапера с чапаевскими усами и меня вызвали в штаб дивизии.
– Награды получите, – как заговорщик, хитро шепнул комиссар батальона. – Только никому ни слова, пусть будет для всех сюрпризом.
Я изумленно поглядел на комиссара. Он был молод, раньше занимал должность комсорга, а после гибели на Дону прежнего, старого комиссара получил повышение. Какой к чертям сюрприз? Мы обречены, трудно встряхнуть людей наградами. Лучше научиться не переживать, не мучиться от сознания неминуемой гибели – так легче обманывать себя. У комиссара имеются хоть какие-то шансы выжить, а в роте смерть выбивает людей одного за другим. Я уже начинал путать, кто жив, а кто нет, звал спросонья мертвых товарищей и старался не думать, когда подойдет моя очередь.
Ничего этого я комиссару объяснять не стал, он бы не понял меня. Он жил какой-то своей жизнью, приносил нам газеты и тонкие брошюры, напечатанные на серой бумаге. В них с большой легкостью уничтожалось огромное количество фашистов, описывались сказочные подвиги красноармейцев, печатались примитивные стишки – вся эта продукция служила для поднятия нашего боевого духа. Однако ничего она не поднимала, скорее вызывала раздражение. Иногда комиссар с воодушевлением читал нам отдельные рассказики, и мне становилось неудобно за него. Неужели он сам верит в подобную чепуху?
Мы добрались до берега обычным путем. Дети подземелья, узнав, что нас будут награждать, развеселились, будто я сказал что-то смешное.
– Медалями обвешаетесь, обмывать будем, – хлопал меня по плечу лейтенант. – Закуска есть, а спирт весь вылакали. Принеси, если сможешь.
– Принесу, – обещал я. – Чего сами не сходите? Вы же на берегу всех знаете.
– Патрули не пускают, цепляются, гады. Видно, самим мало.
В обмен на щедрые обещания нас проводили до берега и помогли спрыгнуть.
– Возвращайтесь с орденами и со спиртом, – пожелал мне от души старшина, помощник подземного коменданта.
У Вани Погоды подсохла рана на скуле, зато распухло и сделалось красным обожженное ухо. Повязка, наложенная дядей Захаром, сползла, покрылась красной кирпичной пылью. Сапер с чапаевскими усами посоветовал Ване, пока мы скатывались вниз:
– Ты бы попросился на другой берег, раненый все же.
– Наверное, попрошусь…
Берег Волги представлял из себя огромный муравейник. Сразу бросилось в глаза огромное количество раненых. Они лежали, сидели под обрывом, переговаривались. Я увидел также горы ящиков и мешков. Здесь же находились штабы, которые размещались в норах, вырытых в обрыве. Шаталось множество военных, наверное, тыловиков. Патрули расхаживали взад-вперед, проверяли документы и цеплялись к любому новому человеку.
Старшина уверенно вел нас мимо лазаретов, ящиков, зенитных установок. Из воды торчала носовая часть баржи. Корма затонула, виднелся лишь край рубки. Деревянный рыбацкий сейнер выбросился на песок, развалился надвое, на досках сидел раненый с перебинтованными руками. Трое тыловиков в добротных шинелях старательно караулили груду барахла, укрытого брезентом. Все трое имели сытые морды и курили хорошие папиросы. Зашелестел снаряд и упал довольно далеко. Тыловики пригнулись, затем дружно бросились на песок, выронив изо рта папиросы. Впрочем, их опасения за свою жизнь оказались не напрасными. Следующий снаряд, наверное, гаубичный, свалился метрах в десяти от кромки берега, подняв фонтан воды, смешанной с песком.
– Здесь не слаще, чем на передовой, – сообщил старшина. – Обстрел днем и ночью не прекращается.
– Пожалеть вас некому, – тут же ввернул Иван Погода.
У когда-то добродушного и смешливого парня характер совершенно изменился. Повязка на голове, немецкие сапоги и автомат МП-40 за плечом показывали, что шагает бывалый боец, который добыл трофеи в бою, уничтожив врага. Комиссар батальона еще наверху пытался заменить Погоде изодранную, пробитую пулями телогрейку, но комбат Рогожин возразил:
– Пусть идет в чем есть. Глянут, как мы воюем.
Телогрейка у Ивана была просто безобразная, торчали клочья ваты, но менять ее там, наверху, значило отобрать у другого бойца более-менее сносную одежку. Наверное, комбат все же приказал старшине переодеть нас. У очередного штабеля ящиков старшина остановился.
– Это наше хозяйство.
Возле хозяйства, как часто бывает в тылу, сбилась кучка снабженцев, поваров, возглавлял их техник-интендант. Без долгих разговоров нам выдали новые телогрейки, теплое белье и шапки-ушанки. Рванье оставили здесь же. Перед визитом к дивизионному начальству перекусили тушенкой с хлебом, запивая обед волжской водой. Река оставалась пустынной, вдалеке кружились чьи-то самолеты, а обстрел, как и говорил старшина, не прекращался. Спасал высокий берег. Большинство снарядов взрывались в воде. Если немцы на холмах снижали прицел, то фугасы падали на край обрыва. Рушились, сползали вниз пласты глины и песка.
Иногда очень точный снаряд ложился на кромку берега под обрывом. Один такой, скорее всего выпущенный из мортиры, упал по крутой траектории и рванул неподалеку. Берег был так густо заполнен, что жертвами взрыва стали десятки людей. К таким вещам здесь привыкли, оттащили в сторону убитых, быстро перевязывали раненых.
– Где погибших хороните? – спросил сапер с чапаевскими усами.
– Здесь же, в песке.
– К весне и следа не останется.
Сапер оказался прав. Безымянные могилы, во множестве выкопанные на прибрежной полосе к весне сорок третьего, сровняло полой водой, а с годами стало вымывать. Проходя вдоль берега, можно было до последних лет видеть потемневшие от времени осколки костей, а иногда черепа. Случилось это не от пренебрежения к павшим. Просто слишком много безымянных могил разбросано по территории города, который представлял осенью сорок второго года гигантское поле непрерывной битвы.
Процедура награждения оказалась торопливой. Комиссар батальона, с которым мы встретились возле штаба, получил новенький орден Красной Звезды, отливающий рубиновой эмалью. Ему же вручили орден для комбата Рогожина, а также несколько наград для других командиров и бойцов. Мне и Ване Погоде дали тяжелые тусклые медали «За отвагу», как говорили, сделанные из серебра. Медалями мы остались довольны. Торжество испортили вражеские истребители, которые сбросили несколько авиабомб.
