Василий Балябин - Забайкальцы, книга 2
Лобастый, с голубыми, как ясное майское небо, глазами, Жданов был человеком подвижным, энергичным, да и сравнительно молодым. Шел ему тридцать второй год, хотя темно-русые волосы его на висках уже тронула седина.
В Совдепе кроме Жданова задержались еще два депутата: член президиума Борис Кларк, пришедший на заседание прямо из мастерской, где он работал токарем, и командир Красной гвардии, усатый, угрюмого вида механик Цветков.
Жданов два раза прочитал телеграмму и, передав ее Кларку, сказал:
— Плохи дела. Эти бандюги в Маньчжурии совсем обнаглели, и наши товарищи, большевики тамошние, в лапы к ним попали, как видно.
— Да что ты говоришь! — Круглолицый, как мохом обросший курчавой бородкой Кларк пробежал телеграмму глазами, зачитал ее вслух: — «Чита. Совету депутатов. Маньчжурские большевики получили по заслугам, точка. Посылаю вам новогодний подарок, точка. Предупреждаю, то же самое ожидает всех вас, если не оставите Читу добровольно. Семенов». Д-да-а, — хмуря тонкие брови, Кларк потеребил бородку, — с маньчжурцами беда случилась, это ясно. А вот о каком подарке этот бандит пишет?
— А это что? — кивнув на телеграмму, буркнул Цветков. — Маньчжурцев, наверное, угробили и нам сулят то же самое. Вот вам и подарок, чего еще тебе надо?
— Так-то оно так, а может, еще и хуже какую-нибудь каверзу выкинут, от этих мерзавцев всего ожидать можно.
— Словом, надо готовиться к схватке, — заключил Жданов. — У тебя как дела обстоят с батареей?
— Дела как сажа бела. Батарейцев набрали из бывших фронтовиков, а пушки-то сам знаешь какое дерьмо. — Махнув рукой, Цветков сердито сощурился: — Из эдакой артиллерии воробьев пугать на огороде, только на это она и сгодится.
— А что Иркутск?
— Да вот на них и вся надежда. Сообщили, что три полевых орудия и снаряды к ним отгрузили. Жду их со дня на день.
— Торопи их, товарищ Цветков, телеграфируй, людей шли.
— Все это уже сделано, придут, куда они денутся.
— Прийти-то придут, но ведь их сейчас надо.
— Сам понимаю, что дорога ложка к обеду.
— Ох, скорее бы… — Жданов поглядел на карманные часы, поднялся из-за стола. — Ну, товарищи, пора уходить. Мне сегодня в ночную идти, надо забежать домой, перекусить чего-нибудь.
* * *Над городом злилась лютая стужа, мороз обжигал лица редких прохожих, куржаком покрывал их бороды, усы и одежду, а на Ингоде от него трещал и гулко лопался лед. Еще холоднее стало к утру, на рассвете город укутало густой, морозной копотью, сквозь которую тусклыми расплывчатыми пятнами желтели фонари железнодорожной станции. В сумеречном свете наступающего дня мельтешили силуэты людей, это рабочие ночной смены расходились из мастерских.
Позднее всех вышел из депо Жданов, одетый в поношенное черное пальто и барашковую шапку. Рядом с ним шагал старший мастер Захар Хоменко, широкоплечий здоровяк с вислыми седыми усами. На Захаре старый, засаленный до блеска полушубок; на ногах валенки, подшитые кожей, а на голове плоская мерлушковая кубанка с алым верхом.
Уже совсем рассвело, но морозная копоть стала еще гуще, и не видно было из-за нее ни города, ни станции, где все еще горели фонари.
Оба шли молча, Жданов все думал о телеграмме, с ума не шла тревога за маньчжурских большевиков.
Беспокойно на душе и у старого Хоменко. К тому же Захар был обременен большой семьей: семерых сыновей народила его дородная, когда-то очень красивая Оксана. Старший уже женатый сын Андрей работает помощником машиниста. Учеником слесаря трудится и второй, молодцеватый парняга Иван. А дома на руках еще пятеро, и учить их надо, кормить, одевать сорванцов, а это по нонешним временам не легкое дело.
Шагает Захар, под валенками его хрустит снег, мороз пощипывает за нос, за щеки, он трет их холодной как лед рукавицей, досадливо крякает, а мрачные думы все лезут и лезут в голову. Много забот свалилось в эту зиму на голову Захара: уйма всяких дел в профсоюзном комитете, где его выбрали председателем, да еще комиссаром роты красногвардейцев, хоть пополам разорвись! А дома нужда, недостатки, и такая покладистая, веселая раньше Оксана, словно подменили ее, стала несговорчивой, ворчит и ворчит на Захара. Корит его: «Не за свое дело взялся, старый дурак, в твои ли годы лезть в какие-то начальники, да хоть бы польза была от комиссарства этого».
Никак не поймет она, что совесть старого большевика не позволяет Захару стоять в стороне, когда революция в опасности. Да разве растолкуешь ей? У нее одно на уме: то мука на исходе, то мяса не стало, то соли, то дров. Хорошо еще, что картошки своей запасли на зиму, а то и вовсе бы… конец.
Вышли на Преображенскую улицу. Захару уж и до дому рукой подать, но тут, словно из воды, вынырнул из тумана Борис Кларк. Оказалось, что он спешил к ним в депо.
— Что случилось? — Жданов по встревоженному виду Кларка понял — произошло что-то неладное — и подумал: уж не с пушками ли какая беда? — Цветкова видел?
— Видел, пушки ушел принимать… А там опять какая-то беда стряслась на товарном.
— Что такое?
— Кузнецов звонил по телефону, вопит как помешанный: вагон какой-то прибыл, кого-то убили…
— Идемте туда, живее!
Все трое повернули обратно; наискось шагая через рельсы, ныряя под вагоны, прямым путем поспешили к товарному двору.
А там у раскрытого вагона грудились рабочие, и толпа их все увеличивалась.
— Что тут такое, товарищи? — спрашивал Жданов, пробираясь сквозь толпу. — Что слу… — и осекся на полуслове, глянув в раскрытые двери товарняка.
Вагон был наполовину заполнен трупами людей. Набросанные как попало, избитые, изрубленные люди замерзли в лужах собственной крови. От нее на полу вагона образовался сплошной красный лед, а из-под раздвинутых дверей бахромой свисали алые сосульки. Лица мертвецов, их волосы, бороды и одежда густо покрыты куржаком.
Лежали мертвецы в самых разнообразных позах: один, в серой солдатской шинели, сидел, привалясь спиной к куче трупов, уронив голову на грудь и прижав руки к сердцу; из-под скрюченных пальцев солдата на шинели широкой полоской замерзла кровь. В ногах его лежал человек в черном поношенном полушубке и без головы, зарубили его, очевидно, где-то во дворе, потому и налипла на косом срезе шеи солома и сенная труха. А рядом совсем молодой человек в черной студенческой шинели, с выбившейся из-под барашковой шапки светло-русой курчавой челкой и удивленно вскинутыми кверху белесыми бровями. Лежал он на спине и словно спал, а на теле ни paн, ни увечья, лишь на груди его шинель опалена порохом вокруг маленькой дырки.
Безмолвно стояли рабочие, с ужасом глядя на изорудованные трупы, среди которых вмерзли в лужи крови отрубленные головы, руки и ноги. Лишь в одном сивоусом, кудрявом мертвеце узнал Борис Кларк знакомого железнодорожника. Узнал и, обнажив голову, проговорил срывающимся, охрипшим голосом:
— Федор… Яковлевич… машинист…
Захар Хоменко тоже признал машиниста, потянул с головы кубанку. По суровому, опаленному морозом лицу старого мастера покатилась одинокая слезинка и прозрачным шариком застыла на усах.
Жданов хотел что-то сказать и не мог. Он помял рукой горло и словно вытолкнул оттуда одно-единственное слово:
— Закройте.
Затем он повернулся к Захару и Кларку, кивком головы показал им на Совдеп и пошел сутулясь, не разбирая дороги.
ГЛАВА XIII
Медленно, с большими задержками на станциях продвигались на восток эшелоны 1-й Забайкальской казачьей дивизии. В городах и на станциях продовольствие, фураж для лошадей добывали с большим трудом. На станции Белой местный гарнизон Красной гвардии пытался разоружить дивизию. Густые цепи солдат, ощетинившись штыками, начали окружать поезда, но казачьи теплушки вмиг обросли стволами винтовок, с переднего эшелона захлопали выстрелы, короткую очередь выстукал пулемет, а на артиллерийских площадках грозно задвигались жерла полевых орудий. Солдаты подались назад, залегли в садиках, за кучами шпал и в канаве за тополями позади станции.
Приготовившись к отражению атаки, Егор, в числе других казаков с винтовками на изготовку, прилег за кучу мешков с песком в своей теплушке (мешки эти все время лежали у казаков под нарами, теперь пригодились). Он видел, как мимо вокзала куда-то дальше в город торопливо прошли: Балябин, Киргизов и с ними три казака— члены полкового комитета. Солдаты пропустили их беспрепятственно. Вскоре снялись со своих позиций и солдаты. Все вокруг притихло, из вагонов, гремя шашками, начали выскакивать казаки, сразу запрудив перрон. В толпе казаков на минуту мелькнула красная фуражка начальника станции, следом за ним орущая толпа хлынула в станционное здание. Бледный как полотно начальник, прижимаясь спиной к стенке, что-то говорил, отчаянно жестикулируя, показывал рукой в сторону города, но слов его не было слышно. В сплошном реве казаков улавливались отдельные слова и злобные крики:
