Август Шеноа - Сокровище ювелира
– Optime, optime, amice! – с глубокомысленным видом прогнусавил Каптолович. – И меня еще жжет слово «разбойник», которым наградил меня вельможный господин подбан за жарким, в чем, полагаю, и заключается его главная вина, ибо ежели господин подбан и не надавал нам оплеух, то, обругав нас «разбойниками», тем самым обругал всех без исключения граждан и, следовательно, неслыханно оскорбил honorabilem magtstratum[84] и весь город. Неприятно еще и то, что господин подбан оттаскал за волосы и кинул в снег уважаемого ювелира, ведь старый Крупич в такую непогоду мог и простудиться. Все сие противоречит закону, а что противоречит закону, значит, против закона, а всякое преступление требует наказания. Но, qui bene distinguit, bene docet.[85] Я следую лишь букве закона! А что говорит закон, наша Золотая булла? Слушайте! Capitulum de vituperiis.[86] «И тот, кто даст кому затрещину или оттаскает за волосы, платит сто динаров…».
– Но дорогой брат, – остановил его Мате Вернич, – этот закон действителен, если, скажем, я тебя или ты меня ударишь или, к примеру, уважаемые мастера оттаскают друг друга за чупрун. Только для горожан! Подбан же нашему суду не подлежит.
– Да, да, черт возьми, – ответил Каптолович, – я совсем и позабыл! Quid facturi?[87] Как же тогда? Может, договоримся с подбаном? Пускай заплатит…
– Я полагаю иначе! – загремел огромный Блаж Штакор, ударив кулаком по столу. – Честь и слава нашим достославным старейшинам, почет и уважение вам, почтеннейшие братья по цеху, но, коль сыт, и сладкий кусок в горло не лезет. У нас у всех одна голова, одна шкура! Явится кто снимать с меня голову да сдирать шкуру, а я ему: «Поторгуемся, плати за шкуру грош да за голову два!» Как? Согласны? Черта с два! Явится кто ко мне в кузницу и начнет под носом кулаками размахивать, что я стану делать? Хвать его за ворот, бац по голове молотком, чтобы забыл ко мне и дорогу! А что для меня кузница, то для нас всех именитый город. Для чего возведены стены? Чтобы коты по ним разгуливали? Для чего писаны привилегии? Чтобы черви их точили? Дудки! Нужно дать по рукам каждому, кто вмешивается в наши дела. Какие тут церемонии, к чему долгие обедни! Своими правами я обязан только себе, и кровь свою не продаю за динары! Старый Крупич наш человек. Вряд ли речь идет о насморке, он не женщина! Ну, а если бы его зарезали эти бешеные волки, как скотину, не помогли бы и святые Кузьма с Демьяном! Господин Каптолович говорил очень разумно, на то он и старейшина, у него должна быть умная голова, но я по-простецки маракую иначе! Если мы мужчины, давайте засучивать рукава, а ежели бабы, пошли за печь, пускай дерутся другие. И все мы думаем так! Господин Якопович не раз доказывал нам, что он болеет за нас и наши права. Если мы отдадим ему в руки свои права, они не будут втоптаны в грязь. Пусть делает то, что ему подсказывает его светлая голова, и тогда каждый из нас может спать спокойно.
– Правильно! – закричали в один голос горожане.
– Однако, – заметил Телетич, – может быть, стоит все-таки уладить дело с баном, ведь господа подвыпили.
– In vino Veritas, amice judex!.[88]
– Пусть господин Якопович поступает так, как найдет нужным! – шумно отозвались горожане.
– Я согласен, братья! – промолвил, поднимаясь, хозяин. – За вас я отдам и кровь и жизнь! Завтра отправлюсь к бану, чтобы выразить ему протест против насильственных действий Грегорианца, пусть нас рассудит королевский суд. Затем поеду самолично к королю как ваш посланник на пожунский сабор, чтобы и там во всеуслышанье заявить, какие насилия чинят над нами. Вы же, братья, держите ухо востро! Осмотрите оружие, почистите пушки, заготовьте порох и свинец; помните, что у Грегорианца много друзей, и они могут причинить нам много бед. Будь что будет! Умирать – так вместе, и да поможет нам бог!
– С нами бог! – крикнули все.
Человечек на дереве, заметив, что общество собирается расходиться, спустился, как кошка, на улицу и двинулся обратно через площадь Св. Марка. Была полночь. Посреди площади стоял верзила Гаруц с алебардой и рогом в руках. Вдруг он завыл как волк:
– Хозяева и хозяйки, пробило двенадцать…
– Servus,[89] Джюка! – крикнул ему в самое ухо человечек и, хлопнув по плечу, поспешил ко дворцу Михаила Коньского.
– Что…о…о? – опешил Гаруц. – Чо…ко…лин? Дух? Святой Флориан, помоги! – И, перекрестившись, бедный ночной сторож пустился со всех ног домой.
Чоколин, а это был он, остановился перед домом Коньского, нагнулся, поднял камешек и бросил его в крайнее окно. Окно отворилось.
– Ты, Чоколин? – раздался из окна густой бас.
– Да, ваша милость! – ответил вполголоса цирюльник.
– Ну что? Где Павел?
– В Загребе. Заходил к дочери Крупича. Собирается на ней жениться.
– Вздор несешь!
– Я, ваша милость, в здравом уме. Хочет жениться.
– Тысяча чертей…
– Успокойтесь, ваша милость. Этому не бывать! Однако другая беда не за горами. Скажу вам в двух словах. Ух! Холодно!
– Что такое?
– Загребчане поднимаются против вашей милости!
– Как же?
– У Якоповича собирались наши умные городские головы решать, с какой стороны на вас ударить.
– Много их?
– Изрядно! Впрочем, будь их хоть целое войско, не страшно, мозги-то у них куриные. Но Якопович настоящий дьявол, змея подколодная. Ух, чертов ветер! Как задувает! Договорились они подать на вашу милость жалобу и бану, и королю, и пожунскому сабору. Завтра-послезатра приду и все вам толком расскажу. А сейчас бегу.
– Куда? Войди в дом!
– Не могу. Дело есть. Доброй ночи, ваша милость!
И брадобрей засеменил прочь. Добравшись до южной городской стены, он осмотрелся, нет ли поблизости стражи. Затем подполз к стоявшему на стене дереву, привязал к нему веревку и неторопливо и легко спустился со стены.
– Стой! – раздался вдруг голос часового с отдаленной башни.
Никто не отозвался. Грянул выстрел, пуля ударила в снег, а прижавшийся к стене горбун громко захохотал.
– Спокойной ночи, голубчик! Побереги порох! И в другой раз целься лучше!
И точно сквозь землю провалился.
* * *Госпожа Клара в черном бархатном платье беспокойно ходила взад и вперед по комнате самоборской башни. Она то нетерпеливо разгребала серебряной лопаточкой угли в камине, то смотрела в окно, то снова принималась ходить. День выдался холодный и пасмурный. В долине клубился туман. Тоска змеей угнездилась в сердце. Необычайная бледность покрывала ее лицо, только вокруг глаз залегли красные круги, но не слезы были тому причиной. Губы красавицы порой вздрагивали, глаза закрывались, а рука непрестанно поглаживала платье.
Вдруг скрипнула дверь. Клара вздрогнула. В комнату вошел Чоколин, весь в грязи, мокрый.
– Вот и я, сударыня! – сказал он, кланяясь.
– Наконец-то!
– Ничего удивительного. До сих пор не отдышусь. Всю ночь брел по колени в снегу, и волки на каждом шагу говорили мне: «Добрый вечер!»
– Ну как? – спросила Клара, пытливо поднимая голову.
– Плохо! Не обессудьте, ваша милость, на сей раз я ворон.
– Рассказывай, все рассказывай, – нетерпеливо прошептала Клара, опускаясь в кресло.
– С чего же начать! Язык от злости к небу прилипает.
– Что Павел?
– Он в Загребе. Вы знаете, его дядя Бальтазар сумасшедший чудак. И терпеть не может Степко. И вот, чтобы досадить ему, Бальтазар подарил Павлу Мокрицы, чтобы молодой человек больше не зависел от отца. Он ведь уже совершеннолетний. Цесарь за проявленную под Купой доблесть произвел его в капитаны и прислал золотую цепь. Сейчас он сам себе господин!
– Ну и что же? – спросила Клара, впиваясь в цирюльника глазами.
– Что? – бросил тот, пожимая плечами. – Женится на Доре.
– Это невозможно, этого не должно быть! – вскочив, закричала Клара, дрожа как осиновый лист.
– И все же это будет. Кто может ему запретить?
– Ты лжешь! Все это сказки!
– Сказки? Нет, ваша милость. Послушайте. Приехав из Купы с этим своим антихристом-влахом, господин Павел направился прямо к Доре. С тех пор как я, едва выплыв из Савы, поступил к вам на тайную службу, я издалека следил за каждым шагом молодого Грегорианца. Дьявольски трудная работа, особенно из-за того… да, чертова, говорю, работа! В лагере и в селах еще куда ни шло. Кто знает Чоколина? Но в Загребе, где даже ночью меня узнает любая старуха, в Загребе, где известно, что я замешан в деле у перевоза, и где думают, что я умер, это вам не шуточки! И все-таки я пробрался туда за Павлом. Видел и старого Степко. Разъярился он на сына, что бык. Сейчас, покуда в Загребе сабор, он остановился у Коньского. А я, переодевшись крестьянином, тоже живу в его доме вроде бы как его кмет. До Крупичей рукой подать. Дело пустяковое. Во дворе Коньского стоит старый сарай. Забрался я как-то на чердак поглядеть, что делается у Крупичей. Вижу, Крупич в постели, больной, вы, госпожа, верно, слышали, как избил его старый Грегорианец в день святой Агаты?
