Георгий Федоров - Игнач крест
Их было шестеро на одного…
Боярышня лежала с открытыми глазами, но события недавнего боя отчетливо вставали перед нею. Она вновь видела Митрофана с поднятым мечом, сверкающее лезвие которого легко, как птица, взлетало над его головой, то и дело опускаясь на врагов. Видела всегда веселого и беззаботного сестрича Трефилыча Кузьму, который неумело тыкал мечом в наступающих на него таурмен в синих чапанах, пронзительно выкрикивая какие-то свои нехитрые ругательства и прибаутки. Они все трое старались спасти ей жизнь, принять удары поганых на свою грудь.
Молодой охотник, Лисий Нос, не зря его так прозвали, прикрывая ее с тыла, придумал такую хитрость: он заранее наломал и привязал на деревьях вокруг поляны короткие толстые бревна. Во время боя он успевал обрубить нижнюю веревку, бревна с разлета ударяли в спины таурмен, сшибая их с ног. Но тут налетело с победным гиканьем несколько всадников в коричневых чапанах, хлеща камчами своих коней.
В ушах Александры опять раздался крик Митрофана: «Беги, беги, боярышня! Свет мой!» — и она увидела, как трое всадников одновременно вонзили ему в грудь свои пики. «Святая Троица, — прохрипел, падая, Митрофан. — А я не верил…»
Как погибли два других ее защитника, Александра так и не узнала — сабля четвертого всадника вошла ей в грудь.
«Так и будут они валяться на снегу, пока не станут добычей волков», — с тоской подумала боярышня.
Но судьба решила иначе: когда орда покидала Торжок, грабя и увозя с собой все ценное, что им удавалось найти в развалинах домов, приканчивая своих и вражеских раненых, они не заметили рыбака Мишу, который лежал, прижавшись к тыну и сливаясь со снегом в своем белом балахоне.
Миша с трудом встал и побрел, покачиваясь, к поляне, где их должны были ждать боярышня и другие новгородцы. Когда он уже прошел мимо Тайнинской башни, ему послышались стоны и детский плач. Отвалив камень, прикрывавший отверстие, он помог выбраться из потайного хода и увел в лес десятки женщин и детей. Среди них с трудом тащилась и посадничья жена Авдотья Саввишна, неся плачущую Федору на руках, оба мальчика молча шли следом.
Среди трупов на поляне Миша нашел тела Митрофана, Кузьмы и охотника, прозванного Лисий Нос. Он с трудом закопал их, а женщины помолились над братской могилой за упокой их убиенных душ.
Миша велел женщинам не трогаться с места, пока таурмены не отойдут достаточно далеко, а потом вернуться в город и под спаленными домами, где земля оттаяла от жара, начать рыть землянки.
— Крыши будем делать из веток и присыпать землей, чтобы издаля и видно не было, — поддержала его Авдотья Саввишна.
— Верно. Видать, не мне вас учить, — согласился Миша. — А я пойду дальше в лес искать, может, кто еще жив из наших или ранен.
— Иди, милок, иди, — поддержали его женщины. — У нас теперь за воеводу да за посадника Авдотья будет. Бог даст, не пропадем…
— Я знаю, где тайные припасы зерна на детинце спрятаны, — кивнула головой Авдотья, — муж мой, незабвенный Иван Дмитриевич, показал. — И слезы полились из ее глаз.
Целую неделю шло мимо Торжка войско Батыя. Сгоревший город казался вымершим и пустынным. Всюду валялись закоченевшие трупы. И никто из ворогов не догадывался, что под пеплом пожарищ теплится жизнь.
* * *Саин хан Бату спешил в Новгород. Его гнали вперед честолюбивые мечты и алчность, подогреваемая родными и двоюродными братьями, с горящими глазами живописавшими ломящиеся от дорогих тканей, пушного товара, серебряной и золотой утвари дома богатых новгородских бояр и купцов, красоту северных дев, белизну и шелковистость их нежной кожи, стройность стана. Трудно было остаться равнодушным, слушая рассказы об этом волшебном граде немногих урусских перебежчиков. Досаждало только, что среди них не встретилось ни одного новгородца, а все люди низовские, из уже покоренных и разоренных княжеств, хотя и наведывались они в Новгород, по их словам, частенько и знали его хорошо. Но больше всего досаждал ему Субэдэй, который не только не разделял общего радостного возбуждения, но с каждым днем становился все мрачнее. По его словам выходило, что новгородцы нарочно направили орду по Серегерскому пути, где нет городов и деревень, чтобы пополнить запасы еды, где они то увязают в снегу озер и болот, то должны карабкаться на высокие холмы. А чем кормить все это огромное войско? Многие тысячи людей и коней?
Войско между тем после тяжелого дневного перехода готовилось к отдыху, и то там, то здесь темнели на снегу уже поставленные юрты, горели бесчисленные костры, благо разъезды доложили, что на много полетов стрелы вокруг не было урусского войска, доносился кисловатый запах кумыса и конского навоза. Саин хан и его полководец не стали спешиваться, а медленно ехали к юрте Бату, которая, как всегда, уже возвышалась на холме, отмеченном урусами каменным крестом, в некотором отдалении, на опушке леса. Только юрта Субэдэя была ближе других.
Субэдэй пристально взглянул своим немигающим, без ресниц глазом в узкие глаза Бату.
— Скажи мне, блистательный, не видел ли ты во сне единорога?
— Какого единорога? — с веселым недоумением спросил Саин хан.
— Того самого, — мрачно пробурчал Субэдэй, — который приснился твоему деду и, преклонив перед ним колени, отвратил его от похода на Индию.
— Нет, не привиделся, единоглазый. Уж не хочешь ли ты сойти за единорога? — перестал улыбаться Бату. — Выходит, слухи о том, что даже тебя, неустрашимого, новгородцы испугали под Торжком, правильны?
— Пусть не коснется тебя раскаленное железо сплетен и темное море слухов, — торопливо ответил баатур. — Меня трудно удивить или устрашить. Дело не во мне, а в новгородских урусах. Они сражаются так, словно каждый из них хан, или падишах, или сын хана.
Бату досадливо отмахнулся, но потом спросил задумчиво:
— А все-таки интересно, почему они такие, эти новгородские урусы? Как ты думаешь?
— Это можно узнать только от них самих, блистательный. Вот хотя бы у той раненой уруски, которая сражалась с нашими чэригами, как настоящий баатур, и от которой теперь не отходит индийская чародеица. Надеюсь, ее красота не пострадала…
— Ого, да ты заметил, что она красавица, — усмехнулся Бату. — Может быть, хочешь допросить ее, мой отважный баатур ноян?
— Лучше, если ты это сделаешь сам, — склонил голову Субэдэй. — Вон ее кибитка.
Саин хан и его полководец направились туда, куда указал Субэдэй, но путь им преградила процессия, перед которой даже им пришлось остановиться: важно шествовали верблюды, на которых в роскошных китайских паланкинах в сопровождении китаянок-прислужниц и многочисленной свиты и охраны ехали семь жен Бату.
Субэдэй, неодобрительно смотревший на это шествие, процедил:
— Говорят, что я родился с саблей во рту и с камнем, зажатом в кулаке. Не знаю, так ли это. Знаю одно — ковер единовластия можно расстелить только на трупах побежденных. Зачем тебе в походе эти женщины? Наше место в седле, и нет рядом с нами места тем, кто не в седле. Урусские пленные и их города тоже нужны нам только для того, чтобы взять у них все, а потом уничтожить. Так поступали в молодости мы с твоим великим дедом.
— Однако, мой славный баатур, — мягко возразил Бату, — китайский советник великого хана Угэдэя Елюй Чуцай, сам потомок царей, говорит: «Хотя мы получили империю, сидя на коне, но управлять ею, сидя на коне, невозможно».
— Но твой великий дед, — упрямо твердил свое Субэдэй, — повелевал, сидя на коне, и даже умер в седле, возвращаясь из победоносного похода на Тангут.
— Ты забываешь, — съязвил Бату, — что именно мой дед взял к себе на службу этого китайца за его ум и бескорыстие.
— Он знал тогда свое место, — воскликнул баатур, в бешенстве хлестнув камчой коня.
— Он и сейчас знает свое место, — продолжал подзадоривать старика Бату, — только место это изменилось, когда он стал служить другому хозяину…
— Да, да. В том-то и дело, — с горечью признал Субэдэй. — Но ты уже можешь войти к уруске — путь свободен.
Они без труда отыскали крытую белым войлоком кибитку, возле которой с обнаженными саблями красовались верхом четыре нукера из тургаутов — охраны самого хана. Лошади из кибитки были уже выпряжены, несколько женщин в теплых чапанах, в высоких шапках — бокка, обтянутых узорчатой тафтой с султанчиками из разноцветных перьев, суетились, покрывая войлоком небольшую юрту.
Бату с недоумением посмотрел на тургаутов.
— Зачем это? — удивился он. — В юрте только индийская чародеица, по вере которой нельзя проливать кровь, да раненая уруска.
— Я уже хорошо изучил новгородских урусов, — хмуро проворчал Субэдэй.
Идущие к вискам брови Бату поднялись еще выше, но он промолчал, подъехав к юрте, спешился и властно постучал рукоятью камчи по ее деревянной основе. Полог, закрывающий вход, откинулся, и показалось тонкое смуглое лицо чародеицы с маленьким красным кружком над переносицей. В меховом чапане поверх зеленого шелкового сари с каймой в виде золотых рыб, с непокрытой головой, гладкими черными волосами, собранными сзади в большой клубок, она молча и бесстрастно взглянула на Бату.
