Людо Экхаут - Молчать нельзя
Кранкеман в бешенстве.
— Проклятые лодыри, сколько ходили за супом! Работать! Шнель! Шнель! Петь!
Каток, мешки с цементом, бетонные столбы, и все бегом. Собаки. Палки. Сапоги. Песня! Ненавистная песня:
В Освенщиме, где я пробыл Много месяцев, много лет…
Две бесконечно длинные ночи в «стоячей камере», а до этого, в качестве специального номера, присутствие на допросе с применением «метода Богера».
Богер — офицер СС из политического отдела лагеря. Он член пресловутого «военного трибунала», который ухитряется в час вынести огромное количество смертных приговоров.
Он же — специалист по допросам «бандитов» и изобретатель «простого, но эффективного метода», названного «методом Богера».
Допрашиваемый со скрученными на спине руками стоит лицом к стене, по бокам два эсэсовца держат за концы толстую палку, прижатую к затылку пленника. Этой палкой они все сильнее и сильнее прижимают голову к стене.
И если он не отвечает (а эти «проклятые поляки» никогда не отвечают), на палку давят изо всех сил.
Краткое крак…
Не выдерживает голова, а не палка!
Эсэсовец полоснул кнутом по ребрам одного из рабов. С невероятной для своих исхудавших ног скоростью человек пытается скрыться.
— А! Так ты спортсмен! Отлично! Попробуем установить мировой рекорд по бегу!
Немец берет двухметровый шест и, упираясь в землю ногами, протягивает конец узнику.
— Бегом, да смотри берегись, не урони палку! — С этими словами садиет начинает поворачиваться на месте, заставляя пленника бежать по кругу. Усталые ноги не выдерживают темпа.
— Э, нет! Так не пойдет! Ты бежишь слишком медленно! Придется тебя подбодрить. Борзая поможет нам поставить мировой рекорд!
И собака, злобно вцепившись в икры, подбодрила.
Штаны повисли клочьями, по ногам струилась кровь. Заключенный бежал по кругу, размахивая рукой, а палка вертелась все быстрее, быстрее. В безумных вытаращенных глазах — смерть. Он цепко держался за палку, будто это могло его спасти, будто что-то еще могло принести избавление.
— Быстрей! Ты, дерьмо!
Обмякшее тело опрокинулось на спину с широко раскинутыми руками. Как крест.
Борзая прыгнула. Блеснули два ряда острых клыков, вцепившихся в горло.
В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет .
пели в лагере.
Игра в ковбоев — любимое развлечение эсэсовцев.
Узники, оголенные до пояса, отбивают кирками глыбы камня. Непосильный, рабский труд.
Палит солнце, обжигая обнаженные спины, на которых легко пересчитать позвонки. Дрожащие худые руки поднимают тяжелую кирку. Стараются изо всех сил. Рядом стоят эсэсовцы, они выжидают. Как только кирка опускается с недостаточной, по их мнению, силой или человек начинает шататься, они кричат:
— Лошадки одичали! Требуется дрессировка, а то они понесут!
Веселые «шалуны» наловчились в бросании лассо — первом этапе этой садистской игры.
С завидной точностью веревка обвивает шею жертвы, но затягивается не слишком туго. Ведь, если «лошадка» умрет сразу, игра окончится слишком быстро.
Нет! Они не были злыми парнями, эти эсэсовцы. Это они выстроили отличные домики для своих собак.
Это они, сидя в свободное время за рюмкой водки, могли со слезами на глазах говорить о своей тоске по родине и о своих верных ингах, эльзах, лорах… Здесь же они просто развлекались. Ведь они имеют право на развлеченья. Благо есть над кем потешиться.
А те, с петлей на шее, знали, что они уже не жильцы на белом свете.
Сколько раз они видели эту игру, только тогда в главной роли были другие. Сколько раз они, испуганные зрители, задавали себе вопрос, почему «лошадки» напрягают все силы, взмахивая киркой, вместо того чтобы скорей положить всему конец? Ведь это все равно случится.
Но сейчас они обнаруживают, к своему удивлению, что и сами старательно поднимают кирку, несмотря на то, что веревка стягивает шею.
Задыхаясь, они начинают судорожно подергиваться.
«Лошадки одичали!» В таких случаях ничто так не помогает, как пара крепких пинков в зад!. .
Капо давно ждут эту команду. Сапоги опускаются на спины обреченных. Те падают, разбивая колени об острые камни. «Ковбои» натягивают лассо.
— Черт возьми, какие слабые лошадки! Так и валятся с ног, не успеешь их взбодрить. Встать! Шнель! Шнель!
И эсэсовцы «помогают» вставать, дергая за веревку.
Снова побои. Снова падение.
Снова веревка «помогает» встать на ноги. Но встают не все.
В конце игры эсэсовцы, перекинув веревки через плечо, оттаскивают трупы в сторону. Клубится пыль. Острые камни рассекают лица мертвых.
— Крепись! — шепчет Мариан Генеку. — Сегодня последний день. Завтра все кончится.
Он увидел, как Генек сжал зубы, наблюдая за «развлечением» эсэсовцев. Он в отчаянии вцепился в оглоблю, прикрепленную к катку. Отчаяние было написано и на лице ксендза. Следующее утро не принесет ему избавления. Избавить его может только смерть.
Не думать. Не думать о себе. Если он начнет думать о себе, тогда конец. Нет! Надо жить ради других. Ведь, несмотря ни на что, здесь он выполняет свой долг. Он несет истерзанным сердцам веру в Христа. И пока он будет думать об этом, силы не иссякнут. Хорошо, что он именно здесь, среди самых несчастных.
Постройка крематориев подходила к концу. У одного крематория уже выводили трубу.
Над лесом по-прежнему поднимались тяжелые, черные клубы дыма.
Персонал «Канады» работал в бешеном темпе. В лагерь въехал длинный состав товарных вагонов.
В карантине устало пели:
В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…
Януш помог Мариану внести Генека в блок. Тадеуш и Казимир ошеломленно смотрели на него. Неужели это несокрушимый Мордерца? Как сильно он изменился за эти три дня!
Генек свалился без сознания после вечерней поверки, когда заключенных оставили на плацу, чтобы они посмотрели, как будут вешать двух «воров», у которых нашли сырой картофель.
Приговоренных раздели догола.
Капо и эсэсовцы подозрительно поглядывали на ксендза и Януша, когда они несли Генека, упавшего в обморок. Сострадание здесь каралось. Поэтому Януш по дороге громко ругал Генека.
Они внесли его в восемнадцатый блок и положили на место. Пока Мариан, хрипло дыша, приходил в себя, Януш достал свои сокровища, которые ему удалось раздобыть у команды, сжигающей трупы: немножко водки в пузырьке из-под лекарств, пару сигарет и буханку хлеба.
Разжав зубы Генека, они влили ему в рот водки, отчего он закашлялся и открыл глаза, подобие улыбки показалось на его губах.
— Черт возьми, я думал, что попал в рай, когда попробовал этой водички.
— Как ты себя чувствуешь? — озабоченно спросил Януш.
— Все было очень забавно, — пробормотал Генек и тихонько стал напевать хриплым голосом:
В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…
— Черт подери, как все же хорошо опять быть с вами. Штрафная команда, ребята, — орешек покрепче, чем мы думали!
— Нас всех убьют здесь, — уныло протянул Тадеуш. — Подбадривая себя надеждой на побег, мы только продлим наши мучения. Лучше уж броситься на проволочное заграждение и…
— Мы выберемся отсюда, — прерывающимся голосом произнес Януш. — Только не теряй надежду. Тело не умрет, если силен дух.
— У меня есть духовная поддержка, — сказал Мариан и задумчиво посмотрел в окно на горизонт, красный от лучей заходящего солнца. В скупом свете угасающего дня его аскетическое лицо сияло, как лица святых на иконах старых мастеров.
— У меня есть поддержка, — повторил он.
— Януш, можно я расскажу все не сейчас, а утром? — спросил Генек. — После карцера и одиночного бункера я не совсем еще пришел в себя. Эх, проспать бы целую неделю! А еще лучше раздобыть кусок хлеба и сигарету.
Януш протянул ему то и другое.
— О! Что я вижу? Уж не попал ли я на небо?
Глава 8. СТЕФАН ЯВОРСКИЙ И МАТУШКА ГЖЕСЛО
В Кольцах Стефан натерпелся страха. Кованые сапоги заносчивых немецких солдат гремели на улицах. Редкие прохожие, шедшие по обочинам тротуаров, при виде приближавшихся немцев поспешно сходили на мостовую, склоняясь перед ними в глубоком поклоне.
У Стефана был адрес родителей Генека, и он надеялся найти их в указанном доме, хотя и знал о зверствах шкопов в Кольцах. Как-то в воскресенье любовник его жены Эрих Брамберг разболтался за обедом и рассказал, что десятки жителей этого города были уничтожены или угнаны в неизвестном направлении.
Он вошел в обыкновенную польскую ресторацию. До войны там можно было перекусить, выпить пива или водки, послушать музыку. Теперь здесь звучали немецкие солдатские песни. Большое помещение было разделено деревянной перегородкой на две части. В первом просторном зале за буфетной стойкой крутились две ярко накрашенные красотки. Около зеркала висел плакат: «Только для немцев». Деревянная дверь с надписью: «Для собак, евреев и поляков» — вела во вторую, тесную комнату. В каждом городе были свои оккупационные части, но действовали они по одному образцу.
