Евгений Богданов - Поморы
— Капитана. На траулере плавает. По три месяца дома не бывает.
— Пока батьки нет, ты, значит, и крутишь любовь?
— Она меня с отцом знакомила. Понравился он. Как кончу мореходку — зовет к себе на судно. Ну да наше дело — куда пошлют. Меня, скорей всего, в торговый флот. В загранплавание пойду.
— Везет тебе. Молодец. Домой-то собираешься? — ревниво спросил Родион, подумав, что брат совсем забыл родное село.
— Непременно. Сдам экзамены, получу диплом — и тогда в Унду в отпуск.
Родион собрался на ледокол. Тихон надел шинель, фуражку-мичманку и совсем стал похож на заправского морехода. Стройный, приглядный, он шел по улице чуть вразвалочку и говорил с Родионом бойко, по-городскому.
— Ни пуха ни пера! — пожелал он на прощанье. — Шесть футов под килем. Вернешься со зверобойки — заходи.
— Зайду, — пообещал Родион.
Постояли рядом. Обоим взгрустнулось. Тихон подумал: в трудный рейс идет брат, во льды, в седое Белое море. На ледоколе, конечно, не то что на прибрежном выволочном промысле, риска меньше, но все же придется не сладко. Вспомнил об отце, которого унесло на льдине в океан в такую же сумеречную зимнюю пору…
Тихон обнял Родиона, похлопал его по плечу. Тот тоже расчувствовался, расцеловал брата.
— До свиданья, — сказал Родион дрогнувшим голосом. — Летом встретимся дома.
— Обязательно встретимся. Ну, бывай!
Тихон постоял, пока Родион, проскрипев по снегу подшитыми валенками, свернул в боковую улицу.
Рассчитывали братья встретиться скоро, да не довелось…
2
Прошла ночь. Машина все работала, и ледокол упрямо проламывал себе дорогу во льдах, оставляя за кормой смерзающееся крошево. В начале утренней вахты Родион разглядел в бинокль лежбище тюленей километрах в полутора от корабля, возле большой полыньи. Наметанным глазом прикинул — штук пятьсот. Большое стадо. Обрадованно заворочался бочешник, распахнул полы тулупа — жарко стало. Еще раз посмотрел в свою оптику — не ошибся ли, — крутанул ручку телефона и, услышав в трубке спокойный басок капитана, доложил:
— Справа по курсу лежбище. Расстояние — версты полторы. Штук примерно полтыщи.
Капитан — седой морж, полярник, обрадованно засопел в трубку, однако подпустил шпильку:
— Все на версты кладешь, моряк? Когда на мили да кабельтовы «Морская миля — мера длины — 1852 м; кабельтов— 185,2 м.» обучишься? Справа по курсу, говоришь? Добро! Еще подойти можно?
— С полверсты, не больше. А то вспугнем. Место открытое.
— Подходы к лежке каковы?
— Лед ровный. Торосы в стороне.
— Добро. Скажешь, когда стоп.
— Есть, сказать стоп, — повторил Родион и, повесив трубку, принялся следить за зверем.
Тюлени, словно камни-валуны, лежали спокойно. Родион опустил бинокль.
— Стоп, хватит!
Садко остановился. Палуба сразу ожила. Отовсюду, изо всех люков и дверей выбегали зверобои, на ходу застегивая на себе куртки, ремни, хватали багры, вскидывали за спину зверобойные винтовки.
Спустили трап. Родион из бочки указывал направление. Плотные ловкие мужчины в ватниках, полушубках, брезентовых куртках, сойдя на лед, гуськом направились к залежке. На ходу разделились на группы.
Вперед выбежали стрелки. Три шеста-вешки с флажками — бригадные знаки — остались стоять в разных местах. Вот уже ветер донес до корабля сухой треск винтовочных выстрелов.
Сверху Родион видел, как, перебив самцов и утельг из винтовок, зверобои взялись за багорики и стали забивать молодь. Рассыпавшись по льду, перебегая с места на место, они то взмахивали баграми, то внаклонку ошкуривали убитых зверей. Садко тем временем подошел поближе к ним и остановился. Команда стала готовиться к приемке добычи: отворяли люки в трюм, добавляли туда колотого льда, разравнивали его. Вскоре ундяне подтащили к борту свои юрки и, положив их тут остывать на снегу, пошли обратно.
Навстречу им волокли добычу другие. Через недолгое время всю льдину возле ледокола усеяли аккуратные связки тюленьих шкур и тушек. Позади, у полыньи, осталось опустевшее поле со снегом, изрытым мужицкими бахилами, забрызганным тюленьей кровью.
На корабле погромыхивала лебедка, поднимая со льдины и опуская в трюм связки шкур и собранные в плетеные мешки тушки, бригадиры вели учет добытому зверю. Часть ундян спустилась в трюм укладывать груз.
К вечеру добычу погрузили, люки задраили, палубу вычистили, все привели в порядок. Усталые люди ушли в жилые помещения. Родион сдал вахту и спустился в кубрик.
Ночью наблюдательная бочка не пустовала: дежурный ледовый лоцман высматривал во мраке под звездным небом дорогу для Садко. По безмолвным пустынным льдам скользил голубой луч прожектора. Все так же ритмично работала паровая машина, и от ударов о лед вздрагивал корпус корабля.
В жилых помещениях Садко народу — густо. Кроме команды, на судне находилось восемьдесят зверобоев. Даже красный уголок пришлось занять и, когда показывали фильм, поморы аккуратно складывали в угол свои пожитки.
Ледокольный пароход возвращался из зверобойной экспедиции к родным берегам. Ундяне отдыхали, отсыпались. Им еще предстояло добираться от парохода домой по бездорожью, по заснеженной тундре. В кубрике занимались кто чем. Любители домино стучали костяшками, хозяйственные мужики чинили одежду, обувь, чтобы явиться домой в лучшем виде. А люди беспечные, склонные к праздному времяпрепровождению, вроде Григория Хвата, говоря по-флотски, травили, а попросту изощрялись в болтовне.
Григорию было уже за сорок. В шапке рыжеватых с курчавинкой волос проглядывала седина, на загорелом лице — у губ и глаз — морщинки. Но глаза еще были острые, цепкие, по-прежнему молодые.
— Вот придем домой — первым делом в баньку. Женка будет спину мыть. Люблю, когда она моет. Приятно…
Анисим Родионов резался в домино с Николаем Тимониным. У того в последние два года все дочери повыходили замуж и без лишних слов сделали Николая уже трижды дедом. Анисим и Тимонин, оба в тельняшках, розоволицые, потные, словно вышли из парной. В кубрике душно, жарко, пахло краской от труб. Анисим зацепился от скуки за банные разговоры Хвата:
— Кто о чем, а… — он не договорил, махнул рукой, дескать, придумал бы что-нибудь получше.
— Да, все о баньке, — Григорий заложил большие руки с рыжеватой порослью за голову, потянулся: — Ты, Родька, обучил Густю себе спину мыть?
Родион пытался читать, но свет в кубрике слабый, лампочка все время мигала. Он опустил книгу.
— Дело нехитрое.
— Верно. Не мудреное дело. А я скажу, что жену, как хорошую собаку, надобно всему обучить: и спину мыть, и бахилы с ног стягивать, и в рыбкоон за бутылкой при надобности бегать. Все должна уметь делать настоящая жена. А промысловым делам ты ее учил? Сети вязать умеет? А ставить их да трясти? «Трясти сеть — осматривать ее, высвобождая из ячей рыбу, не вытаскивая целиком сеть из воды».
— Все умеет.
— Это ладно. А то, смотрю, нонешние женки не больно-то до промысла охочи. Им бы только щи варить да детишек рожать. Вот старые женки — те все умеют: тюленя багориком бить, со льдины на льдину, не замочив подола, прыгать, на тоне сидеть, погудилом «Погудило — длинная рукоять руля на еле, рыбачьей лодке» править…
— Доведется — и моя все сумеет.
— Хорошо, что сумеет, — одобрил Хват. — А ты уверен, что твоя женка верна тебе? По два месяца дома не бываешь. Не каждая жена может выдержать такой срок…
— А твоя? — спросил Родион. — Что ты все про других? Ты про свою скажи.
— Моя уж стара. У меня без сомненья. Крепко на якоре сидит. А скажи, пароходские тебя, часом, не разыгрывали? — перевел Хват разговор на другое. — Нет? Меня так один хотел разыграть, когда в море вышли. Иду я из кубрика на камбуз за кипятком, вижу — высовывается в люк из машинного отделения чумазая башка с седыми усами. Шишка на лбу — во! — с кулак. Руки ветошью вытирает, на меня уставился. Я спрашиваю: Отчего, мил человек, у тебя шишка на лбу? А он отвечает: А я, говорит, как пришел из рейса домой, то прежде чем дверь в квартиру отворить, в замочную скважину решил поглядеть — нет ли дома посторонних… Ну, а жена тем временем в магазин собралась, как размахнет дверь, да мне по лбу!.. Вот и шишка. — Здорово, говорю, тебя женка поприветствовала посля долгой разлуки! — Да, отвечает, она у меня такая. Все делает с ходу, рывком, и шишку мне тоже рывком припечатала. Ну вроде я его самолюбие задел, чувствую, он мне тоже собирается шпильку подпустить. Вот кончил он вытирать руки о ветошь и говорит: Послушай, добрый человек, сделай одну услугу. Мне, говорит, на палубу вылезать некогда, машина держит. — Какую услугу, — спрашиваю. А сходи к старпому и передай от меня, Сергеича, просьбу: пускай он выдаст с полкило аглицкой соли, по щепотке в топку подбрасывать. А то уголь плохо горит. Понял? — Понял, — отвечаю. А сам смекаю, что такое аглицка соль. Мне как-то в Унде фершал давал ее от одной интересной хвори. Я и говорю усатому: Сходи сам, ежели у тя крепко закупорило… Ну, он усищами зашевелил, голову задрал — сдавай грохотать. Молодец, говорит, помор! Не дал себя поддеть на крюк. Даром, что из деревни! А я ему в ответ: Вот ты лясы со мной точишь, словно баюнок «Баюнок — рассказчик, сказочник (от слова баить говорить)», а в машинном у тебя непорядок: течь! Разве ты не слышал, как тревогу по судну играли? Вся команда по местам разбежалась. Он перестал смеяться, глаза вытаращил: Течь? — да как сиганет вниз по трапу, только его и видел.
