Сергей Зайцев - Петербуржский ковчег
Милодора представляла себе этого человека. У него было умиротворенное лицо. Разум его пошатнулся, но душа, счастливая душа, освободилась; душу, которая умеет летать, не запереть ни за какими железными дверями. Милодора думала не раз, что примеру этого сумасшедшего разумно последовать: и представляла свою душу парящей над городом, над Васильевским островом, над домом... Это даже как будто приносило облегчение, отвлекало от тяжелых мыслей... А может, этот человек не был сумасшедшим? Может, наоборот, он был очень умен и совершенно в себе?... Как бы то ни было, слова его, нацарапанные на стене (должно быть, ложкой), стали для Милодоры подобием некоей отдушины.
Милодора прислушивалась к своему сердцу, старалась понять, смотрит ли в ее сердце Бог... И ей казалось, что смотрит.
В сердце ее не было сомнений, страха; в сердце своем она не находила и злобы — на того же поручика Карнизова, что с солдатами вломился к ней в спальню, произвел обыск и привез сюда. Бог, который смотрел ей в сердце, велел прощать. Милодора удивлялась и радовалась тому, что прощать ей было нетрудно.
Но ужасно досаждала сырость. Все время, что Милодора провела здесь, сырость мучила ее. Милодоре постоянно было холодно. Она куталась в какие-то тряпки, что обнаружила на кровати, но и тряпки были сырыми и совсем не согревали. Единственное спасение было — свернуться калачиком, чтобы тело занимало в этом сыром пространстве как можно меньший объем и не теряло тепло, которого оставалось, увы, все меньше, — Милодора чувствовала это. Она лежала без движений часами, она углублялась в свои грустные мысли, и из этого состояния ее выводили либо бой часов в коридоре, либо холодная капля, сорвавшаяся на лицо с потолка, либо мыши, не поделившие на столе хлебную корку и поднявшие визг.
Никто не сказал Милодоре, почему она здесь. Никто ни о чем ее не спрашивал. Солдат, приносивший еду, молчал. Уже когда он пришел во второй раз, Милодора заговорила с ним, она хотела узнать, в чем ее обвиняют и долго ли собираются здесь держать. Солдат все молчал, даже ухом не повел. «Если вы будете молчать, я не притронусь к еде», — пригрозила Милодора. Солдат взглянул на нее насмешливо: «Не положено»... Это был единственный ответ, до которого он снизошел. И сколько бы Милодора с ним ни заговаривала, он больше не проронил ни звука.
Только на четвертые сутки, когда Милодора уже чувствовала себя вконец измученной сыростью и холодом, исходившими от стен и каменного пола, когда она готова была стучать руками и коленками в железную дверь и звать кого бы то ни было, могущего объяснить ей, за что ее тут держат, дверь со скрипом отворилась, и солдат сказал:
— Приказано: на выход.
Кутаясь в свои тряпки и стуча от холода зубами, Милодора встала с кровати и вышла в коридор. Здесь ей показалось много теплее, и Милодора невольно посмотрела на солдата с благодарностью. Но наткнулась на каменное лицо.
Милодора спросила:
—Как вас зовут?
—Не положено... — солдат прикрыл железную дверь. — Теперь идите вперед.
Идти Милодоре было трудно; все тело ее закоченело, ноги плохо слушались. Милодора шла медленно, придерживаясь рукой за стену. Солдат оставался позади.
Они прошли по коридору до двери под номером «2».
—Здесь, — солдат остановил Милодору за локоть.
Кивнув на дверь, он стал на часах.
Милодора вошла.
Она оказалась в комнате точно такой же, как та, в которой ее все это время содержали, но только в светлой (хотя и с зарешеченным окном), теплой и сухой, с чистыми выбеленными стенами. За дубовым резным столом, крытым сукном, сидел поручик Карнизов. Позади поручика на стене — портрет государя-императора Александра. Государь, отличавшийся мягкими чертами лица (и, как поговаривали в свете, тяготившийся этим; еще в юности он не скрывал, что хотел бы иметь брови вразлет, хищный нос и тяжелый мужественный подбородок), был изображен здесь строгим и даже жестким. В силу этого Милодора едва узнала его. Карнизов под этим государем был — серая мышь.
Поручик (очень, видно, занятый) оторвался от каких-то бумаг и поглядел на Милодору. Он впервые поглядел на нее прямо; до этих пор, как замечала Милодора, Карнизов избегал встречаться с ней взглядом; она даже не знала, какого цвета у него глаза. Глаза у Карнизова оказались рыжие. Еще они были сейчас непривычно цепкими, с злыми крохотными зрачками. Милодора подумала, что именно такие глаза должны быть у волка, когда тот следит из кустов за проходящим по дороге человеком...
Губы Карнизова растянулись в вежливую улыбочку:
—Вот, сударыня, теперь вы у меня квартиросъемщица, — поручик откинулся на спинку стула и кивнул на стул напротив. — Присаживайтесь... К сожалению, я только сегодня узнал, что вас содержат не в том номере... не вашего, то есть, сословия. Я тут отсутствовал несколько дней...
Избегая смотреть в эти рыжие волчьи глаза, Милодора неуверенно пожала плечами. Она отлично понимала, что сказанное Карнизовым — ложь. Милодора сейчас предпочитала смотреть куда угодно — только не в эти глаза; она заметила, что губы поручика отчего-то припухшие и будто припудрены...
Поручик продолжал, внимательно и с наслаждением разглядывая Милодору:
—Солдат, видите ли... Темный солдат откуда- то из заволжских степей все напутал и не так передал мой приказ. Но подлец высечен уже...
Милодоре не стало легче от этого заверения, которое, должно быть, тоже было ложью. Милодора собственно и не думала об этом; ее сейчас беспокоило ощущение давления на шее; глаза поручика, остановившиеся у нее на шее, будто давили.
Поручик разглядывал ее беззастенчиво.
—Мы, разумеется, эту ошибку исправим. Женщина благородного происхождения должна содержаться в опрятном номере... Однако, смею заметить, вы неплохо выглядите после каземата.
—Это называется каземат?
—Да, он для людей низкого сословия. И для очень опасных преступников... Также в каземат попадают те, кто упорствует., э-э... как бы это выразиться точнее... в молчании... Да, молчат, как бревно, простите... и не помогают дознанию. Надеюсь, вы к таким не относитесь... — поручик улыбнулся как бы одобряюще. — Иные выглядят после каземата очень бледно. Другие совсем надламываются. А вы... вы, как видно, сильная женщина. Я это давно подозревал...
Милодора перебила его:
—Я уже три дня вынуждена прикрываться скатертью. Может, вы распорядитесь выдать мне какую-нибудь одежду — уж коли держите здесь неизвестно почему?
Карнизов перевел глаза с шеи Милодоры ей на грудь, прикрытую скатертью, потом взгляд его скользнул ниже — на белые круглые коленочки.
Милодора быстро прикрыла ноги свободным краем скатерти.
Поручик тонко улыбнулся (насколько ему позволяли припухшие губы):
—А и правда — скатерть!... Сожалею... Уж не высечь ли мне того солдата еще?... Однако эта скатерть, этот зеленый бархат вам к лицу. Красивой женщине все — к лицу. И даже этот дом... Не находите? — Карнизов обвел глазами стены и потолок. — Вы выглядите довольно романтично.
По понятным причинам Милодора была не расположена принимать комплименты.
—Все-таки вы скажете, почему держите меня здесь?
—А разве вы сами не знаете? — Карнизов выразил искреннее удивление. — Всякий, кто попадает в крепость, всегда лучше других знает, — почему... Другое дело: ставит ли он это себе в вину? Долго ли упорствует?
Милодора пожала плечами:
—Что у вас с губами?
Карнизов досадливо поморщился и осторожно потрогал нижнюю губу пальцем:
—Ушибся о дверцу экипажа...
—И все же... Здесь какая-то ошибка. Я никому не причиняла зла, — недоумевала Милодора. — Все происшедшее воспринимается, как страшный сон. Я до сих пор не могу поверить, что кошмар этот наяву. И со мной... Вы можете объяснить? Разве я кого-нибудь убила?
Карнизов усмехнулся:
—Лучше бы убили. Это еще не самое большое преступление. Или вы не знаете, какого рода преступники попадают к нам — в тюрьму равелина?
—Преступники? — побледнела Милодора. — Какого рода?...
—Представляющие опасность для... — поручик обернулся на портрет государя-императора, — августейшего дома...
Милодора перевела настороженные глаза на портрет царя.
—Я знакома с Александром Павловичем... И вам это, должно быть, уже известно... Он добрый человек — достаточно видеть его глаза... Разве я могла... За что? — потрясенная, она не понимала, что слова ее выглядят полнейшим лепетом.
Карнизов, снисходительно улыбаясь, откинулся на спинку стула:
—А я читал ваш опус, сударыня.
—За это?... — Милодора почувствовала, что от волнения у нее зашумело в ушах.
—Нет, что вы! В ваших писаниях нет ничего предосудительного. Розовые дамские фантазии. Прекрасная грусть...
—Тогда я не понимаю.
