Евгений Маурин - Людовик и Елизавета
Шетарди перечитал все написанное им, затем взял чистый лист бумаги и принялся переписывать, местами зашифровывая депешу. Затем, положив изготовленное донесение в конверт и запечатав его, посол с облегченным видом вскочил с места и опять подбежал к камину, чтобы сжечь черновик.
— Ух! — сказал он, протягивая руки к ярко вспыхнувшему от брошенной бумаги пламени. — Что за отвратительная страна! Помимо вечных затруднений, когда не знаешь, на что решиться, климат способен либо отравить, либо заморозить всякую изобретательность! Все время стоял гнилой, желтый туман, а теперь вдруг ударили холода, от которых птицы мрут на лету! И ведь теперь еще только начало ноября — что же будет дальше? Да, уж придется мне разориться на мех для любочкиной шубки. Конечно, в этой стране белых медведей меха стоят не так уж дорого, да и до сих пор прелестное тело и болтливый язык очаровательной русской аристократки стоили мне сущих пустяков; однако правительство христианнейшего короля настолько скупо, что было бы желательно избежать подобных трат и далее… Но что нужно, то нужно. Любочка — премилое и преполезное существо и…
Осторожный стук в дверь прервал игриво-деловые размышления посла. Вошел камердинер и доложил:
— Господин Шмидт желает видеть ваше превосходительство!
— Отлично, — ответил Шетарди, — попросите ко мне господина Гюйе и впустите Шмидта.
Через несколько минут в кабинет вошли Гюйе, один из секретарей французского посольства, и Шмидт, младший переводчик барона Нолькена.
— Здравствуйте! — небрежно кивнул Шетарди, отвечая на почтительный поклон Шмидта. — Вот что, милый Гюйе, потрудитесь, пожалуйста, немедленно отправить этот пакет вашему правительству с экстренным курьером. Депеша очень спешная! Ну, а у вас что? — обратился он к Шмидту.
— Письмо от его превосходительства барона Нолькена! — почтительно ответил переводчик.
— А! Ну, дайте сюда! Вы можете идти, Гюйе, и пожалуйста, чтобы пакет был отправлен немедленно!
Как только за секретарем закрылась дверь, обращение маркиза резко изменилось. Он приветливо закивал головой Шмидту и знаком предложил ему сесть в одно из кресел около камина. Затем, убедившись, что в соседней комнате яикого нет, он запер дверь из последней в коридор и, усевшись рядом со Шмидтом, оживленно заговорил.
— Ну, милый мой, как дела! Уж вижу, вижу, что у вас имеются новости! Впрочем, сначала письмо!
Шетарди вскрыл конверт, который держал в руках, и достал оттуда небольшой листик совершенно чистой бумаги. Посол взял этот листик и подержал его около огня камина. Сейчас же на чистой дотоле бумаге стали показываться какие-то буроватые черточки, а затем мало-помалу слились в две строки письма. Шетарди прочел их, бросил письмо в огонь и сказал:
— Барон пишет, что он поручил вам передать мне все на словах и что сегодня вечером он будет у меня. Так в чей же дело?
— Дело в следующем, — ответил Шмидт. — Шведское; правительство в двух последовательных депешах настойчиво указывало барону, что необходимо теперь же сделать что-либо, чтобы изменить позицию, принятую Россией по отношению к Швеции. Напрасно барон заявлял, что нельзя насиловать события и что он действует вполне согласно с вами, барону открыто выразили недовольство им…
— Ну да, конечно! — с досадой воскликнул Шетарди. — Видно, все правительства на один покрой! Они хотят, чтобы мы были в чужой стране какими-то богами, которым достаточно только пожелать, чтобы было все исполнено.
— Совершенно случайно, — продолжал Шмидт, — барону удалось увидеться с фельдмаршалом Минихом в такую минуту, когда последний был вне себя от негодования. Миних, потерявший всякую сдержанность, бесновался, топал ногами и изрыгал громовые проклятия по адресу герцога Бирона и родителей императора. Первый раздосадовал фельдмаршала тем, что отказался признать какие-то расходы, сделанные Минихом для нужд армии, и фельдмаршалу, скупость которого вошла в пословицу, приходится платить теперь из своего кошелька. А родителей императора Миних, ругал за трусость: он уже не раз намекал им, что стоит только, мигнуть ему — и герцог будет арестован, а они все трусят. Между тем не сегодня-завтра Бирон попросту вышлет принца с принцессой из России, и тогда уж никому не сдобровать.
— А прежде всего — самой России! — вставил посол.
— Барон дал понять Миниху, что все эти беды заслужены русскими: зачем они обошли законные права дочери Великого Петра и позволяют править над собой иноземным? Слово за слово, Миних обещал Нолькену сегодня же арестовать именем царевны Елизаветы как Бирона, так и родителей императора…
— Неужели? — испуганно воскликнул Шетарди.
— Конечно, обещая это, Миних действует далеко небескорыстно. Злоба — злобой, месть — местью, а корыстолюбие этого генерала все-таки на первом плане! Нолькен обещал фельдмаршалу довольно крупную сумму и сегодня вечером должен был доставить в задаток половину ее…
— Но, Боже мой, ведь это — безумие! — крикнул Шетарди, вскакивая с кресла и не будучи в силах сдержать свое волнение. — Разве такие вещи делаются сразу?
— Но мне казалось, — удивленно возразил Шмидт, — что предпринятые бароном шаги вполне согласуются с намерениями вашего правительства, маркиз?
— Ну да, да, конечно! — поспешил ответить Шетарди, спохватившийся, что сказал лишнее. — Я именно потому и волнуюсь, что боюсь за исход неподготовленного предприятия…
— Где Миних — там гвардия, там вся армия, маркиз! — заметил Шмидт.
— Ну да, ну да… Конечно… Так, значит, это — дело решенное?
— Нет, окончательно оно еще не решено. Барон послал меня к вам для того, чтобы вы, в свою очередь, направили меня к цесаревне, дабы поставить ее высочество в известность о готовящемся и просить ее скрепить своей подписью известные вам условия. Теперь около двенадцати; барон рассчитывает, что часам к пяти-шести я успею вернуться, а к этому времени он будет у вас. Тогда в зависимости от принесенного мною ответа барон решит с вами все остальное.
— Отлично! — сказал Шетарди, видимо, обрадованный. — Я сейчас напишу вам текст тех условий, которые должна подписать цесаревна! — Он подсел к письменному столу, достал из потайного ящика флакон секретных чернил и принялся писать; красноватые буквы письма, высыхая, бесследно исчезали. — Вот! — сказал он, окончив и помахивая листком по воздуху, чтобы просушить его. — Я положу этот листок в несколько других чистых. Запомните: исписанный листок будет третьим сверху. Вы, конечно, знаете, что достаточно подержать его около огня и буквы сейчас же проступят. Если при вас даже найдут, паче чаяния, несколько листов белой бумаги и если русской полиции даже придет в голову заподозрить тут что-нибудь, то испытают первый листок, второй, а уж до третьего не доберутся… Или лучше положите его пятым, вот так! Ну, а теперь, милый мой, большая просьба: не передавайте царевне никаких подробностей, скажите просто, что есть шанс на осуществление наших замыслов, но это осуществление возможно только в том случае, если ее высочество подпишет обязательство. Могу я положиться на вас?
— Вполне, маркиз! — кланяясь, ответил Шмидт.
— Благодарю вас, и, поверьте, что его величество мой король не оставит ваших услуг без вознаграждения! Теперь будьте любезны, отоприте дверь второй комнаты и вернитесь сюда. Я сейчас позвоню слуге.
Шмидт отпер дверь и снова занял прежнюю подобострастно-почтительную позу. Шетарди позвонил. Камердинер, вошедший на его звонок, застал конец фразы посла
— …Все равно я не могу выпустить из дома такой важный документ! Единственное, что я могу сделать из уважения к барону, это позволить вам скопировать бумагу здесь же у меня!
— Но помилуйте, ваше превосходительство, — взмолился Шмидт. — Ведь тут будет работы почти до самой вечера!
— Что же делать… Пьер, — обратился посол к камердинеру, — проведите господина Шмидта в дальнюю заднюю комнату, где он всегда работает, когда приходит копировать.
— Слушаю-с, ваше высокопревосходительство, — ответил камердинер, уводя за собой Шмидта.
— Если она не подпишет, я не допущу осуществление этого замысла! — пробормотал Шетарди. — Правда, я рискую тем, что царевна Елизавета пойдет на соглашение с регентом, но… кто не рискует, тот не выигрывает!
II
ПРЕВРАЩЕНИЯ
Дом на Васильевском Острове, где по своем приезде в Петербург поселился Шетарди, оказался в таком плохом состоянии, что с наступлением осени 1740 года посол должен был перебраться в садовый флигель, рассчитывая летом капитально отремонтировать его.
И дом, и флигель имели свою историю, а может быть легенду.
Уверяли, что дом, сложенный из угрюмого серого камня, был выстроен одним из сподвижников Петра чуть ли не в год основания города (1703 г.). Несмотря на то, что при доме был большой сад, огороженный высокой каменной стеной, общий вид здания был таким угрюмым и неприветливым, что владельцы там не жили, и дом долгое время пустовал. И вдруг в опустелый дом явилась целая орда плотников и каменщиков. Закипела деятельная работа, во двор возили лес и камень, но — странное дело! — сам по себе дом оставался все таким же хмурым, разоренным. Только стена подверглась некоторой частичной перестройке: с неизвестной целью ее во многих местах снабдили ложными башенками.
