Олег Борушко - Мальтийский крест
Пристроившись в носу гондолы, Була-Хан уложил толмача на дно, поставил на него ногу и не сводил узких беличьих глаз с гондольера. Мурза старательно пытался понять, каким образом получается, что гондольер гребет одним веслом слева, а лодка плывет прямо.
Указанное свойство противоречило всем законам передвижения на лошади.
Мурза опустил украдкой руку в воду в попытке опытным путем понять причину. (Руку после он долго натирал благовониями, отчего правая всю неделю благоухала сильнее, чем левая. Венецианский карнавал переворачивает природную симметрию не только неодушевленных, но и некоторых одушевленных предметов.)
Итак, Изабелла гребла длинным веслом, стоя на цыпочках на взлете кормы, мурлыкая баркаролу и высоко вскидывая руки в такт шести восьмым. Мурза предавался туманным физическим опытам. И вдруг заметил у гондольера хорошо развитую грудную мышцу.
Он поразился такому эффекту от гребных упражнений. Зачарованный, мурза приподнялся, переступил через толмача и ткнул дюймовым ногтем мальчику в грудь.
Мальчик вдруг неожиданно вскрикнул и стал падать за борт, выпустив весло. Хан подхватил сначала весло, потом шапочку мальчика, потом самого мальчика и уже не выпустил.
Разметавшиеся кудри Изабеллы и тот факт, что сокращенно она называлась Бела, а сам он был Була, до такой степени поразили мурзу, что в голове мелькнуло: "Женюсь!"
По прибытии в исходную точку – к мосту Реальто – Изабелла дала понять: тот факт, что мальчик оказался девочкой, никак не может отразиться на цене поездки. Мурза распахнул перед Изабеллой кошель размером с винный бурдюк.
Изабелла заглянула внутрь и… Испанские дублоны, рупии Великих Моголов, гульдены и русские гривны, немецкие талеры и ливанские пиастры, флорины и ливры, японские ре, песо, реалы и арабские халаламы, какие-то медузообразные, с дырками и без дырок греческие драхмы, персидские динары и даже пара ракушек с Большой Антильской гряды.
– Что это? – спросила Изабелла, извлекая на свет кусок золота в виде морской звезды пенсионного возраста.
– Это таньга! – радостно ответил мурза.
– Ну да, а какая? – Изабелла восхищенно поворачивала перед глазами золотую каракатицу.
– Это – большая таньга! – уверенно сказал Була-Хан.
Изабелла завороженно извлекла следом на свет китайский юаньчик и попробовала на жемчужный зуб.
– А это – маленькая таньга, – добавил Була-Хан.
Изабелла внимательно поглядела на мурзу. Була-Хан тоже серьезно посмотрел на Изабеллу.
Ускользавшая от папаши Поджио фортуна стояла перед дочерью в шелковом халате на беличьем меху.
В Венеции оказалось целых четыре мечети. В трех Була-Хану решительно отказали в бракосочетании. Мусульманское вероисповедание грудастой невесты казалось причту крайне сомнительным. И только в четвертой мулла после кратких переговоров с толмачом потребовал от Изабеллы только одного: отчетливо произнести "Аллах акбар".
– Аллах акбар! – крикнула в звездный купол Изабелла так, что заезжий бедуин рухнул лбом на ковер и до конца обряда не подавал признаков жизни.
Вдохновение, как известно на примере исторической науки, искупает недостаток систематических знаний.
Изабелла возвратилась в этот день домой в зеленом паланкине с полумесяцем на борту и заявила, что уезжает в улус Бир-Малик.
– Где это? – прищурившись, подозрительно спросил папаша Поджио.
Бела посмотрела на мужа, муж вышел вперед, но точные координаты привести затруднился.
– Бир-Малик! – несколько раз громко утверждал мурза, показывая в сторону базилики Святого Захария.
К полуночи папаша, получив свадебный подарок в виде рубина размером чуть меньше грудной мышцы дочери, звал зятя Була-Ханчиком и не к месту принужденно хохотал.
На осторожную просьбу папаши уточнить, сколько каратов, Изабелла сказала наставительно:
– Это большой камень.
А с утра, принеся мужу в спальню чашку кумыса, сказала мечтательно:
– Пей, Вулканчик.
По возвращении в прикаспийский улус мурза поселил Изабеллу в отдельной юрте на глинобитном фундаменте, осыпал цветастыми одеялами, шалями и коврами крайне сомнительного происхождения. Приставил в услужение татарских девок в монистах такой тяжести, что у них едва оставалось сил вести хозяйство.
В довершение подарил жене белого верблюда тупости необычайной. Верблюд своей недалекостью, по-видимому, переполнил чашу терпения прекрасной венецианки. По прошествии года мурза слезно попросился в русскую службу и был принят. Он взял было сначала фамилию Вулканский, однако Иоанн Васильевич после взятия Казани решил, что это чересчур.
Впоследствии Волконские прославились в русской истории многими славными делами, закончив восстанием на Сенатской площади. Восстанием против короны, которой верою и правдою прослужили три столетия. Предприимчивый дух папаши Поджио давал себя знать, пробиваясь сквозь толщу чужеродных генов, пространств и столетий. История совершила свой полный и неизбежный кругооборот.
Пока, однако же, до Сенатской площади было еще далеко, и Дмитрий Михайлович Волконский, русский посол при Ордене госпитальеров Иерусалимских, Родоса и Мальты, приступил к своим многообразным обязанностям.
43
Нелюбимая женщина отличается от любимой тем, что приходит, когда ее ждут. Тогда как самая пунктуальная в мире любимая появляется неожиданно.
Щербатая флорианская мостовая проступала из ночного мрака. Теплый и розовый, как мечта мужчины, мальтийский рассвет превращал увлажненные росой уличные отбросы в переливчатые и загадочные перлы.
Граф Дмитрий Волконский, подперев рукой щеку, залюбовался через окно бриллиантовой игрой первых лучей на колдобине. Умилившись, он принялся размышлять о бесконечном круговороте веществ в природе. Однако вместо Божественного промысла на ум пришел Ломоносов.
"Утреннее размышление о Божием величестве, – с удовольствием произнес про себя граф. – Ломоносов размышлял, я размышляю… Например, вот что это такое есть за явление передо мною? Это есть дисперсия света… Или интерференция? Впрочем, кажется, дифракция… Хорошо все-таки, что maman настояла на образовании. А так сидел бы сейчас пень пнем…"
Росинки, застрявшие там и сям в рыхлом ворохе, весело подхватили игру первых лучей и, разноцветно перебросившись ими, едва не вышибли у вконец размякшего посла слезу. "Хорошо-то как, Господи!" – подумал он, с наслаждением отдаваясь созерцанию блесток. И случайные линии наконец составились в ясный рисунок: у обочины валялась дохлая кошка.
Граф, с досадой отодвинувшись от подоконника, представил, как Лаура пойдет сейчас мимо окостеневшей гадости. Покоробившись, хотел было кликнуть Фому, да вспомнил, что еще невесть какая рань.
Еще через час граф успел проглядеть все глаза, два раза переодеться, оба раза подушиться, бегло позавтракать, вперившись в заоконную суету, задремать, очнуться и с неудовольствием уставиться на прохожего мальчика с корзиной помидоров. Как вдруг этот мальчик помахал графу рукой. Сердце Волконского чуть не выпрыгнуло на флорианскую мостовую.
– Петр! – заорал он.
Лаура замерла и испуганно посмотрела на графа.
Ах, никогда в жизни граф не участвовал еще в подобном псевдоиспанском ракурсе: он в окне, а девушка нежно глядит на него с улицы. В голове раздался стук кастаньет, промелькнули вместе ночная Севилья и фламенко на отрогах Сьерра-Невады…
– Э-э… – Волконский высунулся в окно, силясь припомнить хотя бы одно приличное обращение женского рода. В голове вертелась "милочка", но это было, кажется, некстати.
Лаура между тем прошла к крыльцу. Волконский услышал, как хрястнула внизу входная дверь, и стало тихо.
Граф прислушивался с минуту. Затем нервно вышел из спальни, пересек кабинет, поискал глазами и нашел на ходу итальянский разговорник, стал спускаться на ощупь в прихожую. В кромешной тьме внизу журчал Лаурин голосок, возгласы Фомы и еще чье-то сопение. Граф замер. Затем, крадучись, вернулся к себе наверх.
"Кто это там сопит?" – подумал он. Запалил свечу, погляделся в зеркало – со свечой выходило довольно эффектно – и снова подался вон. На пороге столкнулся с Фомой, который тащил перед собой восьмиголовый подсвечник, за ним Лаура.
Лаура защитилась рукой от снопа дневного света, ударившего из двери в мрак коридора, и граф иконописно застыл на пороге со свечой в руках.
– Что это вы с утра при свечах? – сказал Фома.
Волконский глядел на девушку. Если бы не рука – еще можно было поправить дело. Но этот защитный жест, очертивший невольно грудь ее под камзолом, и тонкие, прозрачные пальцы сломили видавшего виды графа.
Фома исподлобья поглядел на хозяина, потом на Лауру и мощно дунул.
– Как вы сказали? – спросил граф, очнувшись.
Свечи, зачадив, погасли.
– Здравствуйте, – произнесла Лаура.
– Ниче я не сказал, – обиделся Фома.
