Евгений Салиас - Аракчеевский сынок
Шумский позвонил у дверей. Ему отворил денщик улана – латыш; на вопрос офицера, дома ли барин, лакей отвечал, что нет.
– Да не врешь ли ты! – вскрикнул Шумский.
– Никак нет-с, – отозвался латыш.
Но малый, добросовестный до глупости, не мог согласовать своей физиономии со словами. По его лицу Шумский ясно прочел, что фон Энзе не сказывается дома.
– Ты врешь! – вскрикнул он. – Пусти, я сам освидетельствую.
Он отстранил, почти оттолкнул денщика от дверей и шагнул в прихожую.
Но в ту же минуту противоположная дверь отворилась и в прихожую, притворяя дверь за собою, появился приятель фон Энзе, офицер его же полка, Мартенс.
Остановившись перед дверью, офицер сложил руки на груди и откидывая слегка голову назад, выговорил презрительно:
– Не кричите, как пьяный мужик, в чужой квартире, г. Андреев!
Шумский при этой фамилии изменился в лице, глаза его засверкали бешенством. Он понял сразу, какое огромное значение имеет эта фамилия на устах улана, которого он видел не больше трех раз. Стало быть, все многим и многим известно.
Он двинулся к Мартенсу, уже собираясь броситься на него, как зверь, но тот хладнокровно протянул руку вперед и выговорил сильно изменившимся, но тем более твердым и энергичным голосом:
– Господин Шумский! Хоть вы и флигель-адъютант, а я простой офицер, тем не менее, я не сочту за честь вступить с вами в потасовку. Кроме того, предупреждаю вас, как честный человек, что я очень силен. Даю вам честное слово, что я могу вас совершенно легко уложить тут полумертвым при помощи одних кулаков. Но я не желаю такого состязания.
– И я не желаю с вами дело иметь. Мне нужен фон Энзе! – закричал Шумский.
– Фон Энзе нет дома.
– Лжете, он тут! Он прячется!
Мартенс рассмеялся желчно и выговорил:
– Так как я не давал честного слова с вами не драться, и вы говорите мне дерзости, то имею честь объявить вам, что сейчас же пришлю к вам секунданта.
– Шалишь! – вскрикнул Шумский. – Мне нужен фон Энзе. Как хитро! Подставлять приятеля вместо себя. Да кой прах мне, если я вас убью! Мне энтаго паршивого щенка нужно.
Мартенс изменился в лице. Руки его слегка дрожали. Видно было, что он делал огромные усилия, чтобы не броситься на Шуйского.
– Фон Энзе дома нет. А вам я приказываю немедленно выйти отсюда! Или я вас вытащу за ворот и спущу вверх ногами по всей лестнице, – выговорил Мартенс совершенно дрожащим голосом, но не страх, а злоба и необходимость себя сдерживать взволновали его. Шумский стоял перед ним тоже взбешенный и готовый на все, но вместе с тем соображал:
«С ним связываться – только дело запутывать! Мне того нужно!»
– Ладно, – выговорил он, – с вами я могу и после управиться, а теперь мне нужно фон Энзе, и я его достану. Не уйдет он от меня, если только не убежит из Петербурга. Не отвертится!
Шумский повернулся к выходной двери, но приостановился снова и крикнул:
– Скажите ему, что я в свой черед даю честное слово, что мы будем драться. И драться насмерть!
– Давайте всякие слова, – мерно проговорил Мартенс, – но не честные. Таких у вас быть не может.
– Большое надо терпенье, – отозвался холодно Шумский, – чтобы мне тебе не проломить голову.
– Громадное надо, – отозвался, смеясь, Мартенс. – Удивляюсь! Но дело в том, что оно невозможно.
– Невозможно потому, что я теперь не желаю связываться. По очереди, пожалуй: после фон Энзе отправлю и тебя на тот свет.
Мартенс не отвечал ни слова и только принялся хохотать, уже без малейшего оттенка гнева.
Шумский быстро спустился по лестнице и вышел на крыльцо. Экипаж подъехал. Он сел.
– Ну, что? – выговорил Квашнин, пристально вглядываясь в приятеля.
Ему хотелось догадаться по лицу и фигуре Шуйского, что могло произойти в квартире.
«Как будто ничего, – подумал он, – если бы сцепились, то, почитай, и мундир был бы в беспорядке».
Но на повторенный им вопрос Шумский не ответил ни слова.
– Пошел домой! – крикнул он кучеру.
И, только доехав уже до Морской, Шумский вымолвил:
– Конечно, дома не сказался, выслал своего приятеля, думал, дурак, что я с ним сцеплюсь. Вот дураки-то! мне его нужно на тот свет отправить, чтобы отвязаться от него, а он воображает, что можно себя другим заменить!
XXXV
Когда Шумский, уже несколько успокоившийся, был снова дома, то в его собственной передней его встретили и Шваньский, и Васька вместе. У обоих были смущенные лица и растерянный вид.
– Что такое? – выговорил тревожно молодой человек.
Шваньский съёжился, как всегда, и развел руками по воздуху, как бы сопровождая этим жестом те слова, которые только предполагалось вымолвить, но на которые не хватало храбрости.
Копчик ловким движением отошел шага на четыре в сторону. Зная барина хорошо, он предпочел быть в резерве, чтобы первый взрыв и первое нападение выдержал Шваньский.
– Что такое? – повторил гневно Шумский.
– Авдотья Лукьяновна… – проговорил Шваньский и опять повторил тот же жест.
– Здесь! – закричал Шумский.
– Здесь, – едва слышно отозвался наперсник, струсив.
Шумский понял все. Если бы присутствие Авдотьи в его квартире было такое же, как за день назад, то Шваньский не был бы так смущен. Очевидно, что Авдотья явилась домой при иных условиях.
Шумский двинулся в комнаты и крикнул на весь дом тем своим голосом, от которого вздрагивала вся его квартира:
– Авдотья! Авдотья!
Мамка, ожидавшая питомца в его спальне, появилась на пороге ее.
– Ну! – выкрикнул он, подступая.
– Прогнали, – отозвалась Авдотья кратко.
– Что? Кто? – проговорил Шумский тихо и, вплотную приблизившись к мамке, схватил ее за платье, стиснул в кулаке несколько складок с ее плеча и пригнулся лицом к лицу женщины.
Казалось, он готов был растерзать ее. Но Авдотья не испугалась.
– Прогнали, – заговорила она тихо. – Пришла Пашутка и у барона побывала. Он прибежал к нам и приказал мне сбираться, стоял надо мной, покуда я узелок завязывала, проводил меня сам чуть не до двора и очень трясся. И руки у него и ноги ходуном ходили, а сам белый, как смерть.
– А баронесса? Она? Спит?..
– Как, тоись?
– Спит?.. Проснулась?
– Проснулась вовремя, вставши уж была.
– Ничего с нею худого не было от питья?
– Да я не поила.
Наступило молчанье.
– Как не поила? – выговорил, наконец, Шумский едва слышно.
– Да так-с, нельзя было: ведь вы же знаете. Платка, как было условлено, вы не нашли.
Шумский вспомнил, что, пораженный встречей с офицером, он и не глянул на окошко.
– Так ты не поила? – повторил он, помолчав снова.
– Нет-с.
– Ну, это хорошо, – выговорил он и как бы сразу успокоился. – Это счастливо. Ну, теперь иди, рассказывай, как что было.
Шумский прошел в свою спальню, усадил няньку и заставил ее подробно рассказывать все.
Но Авдотье рассказывать было нечего: она кратко повторила то же самое. В квартиру явилась Пашута, побывала в кабинете у барона и затем тотчас же уехала. Барон пришел к дочери и выгнал няньку. Что наиболее поразило Авдотью во всем этом, был экипаж, в котором приезжала Пашута.
– В карете! На рысаках! – повторяла она.
Эта подробность имела значение и для Шуйского. Беглая, укрывавшаяся в городе горничная, должна была, по мнению Шумского, жить и ночевать, скрываясь от розысков, в каком-нибудь вертепе с бродягами. Каким же образом явилась она к барону в карете? Стало быть, она у кого-либо, кто покровительствует ей во всем деле.
– Неужто-ж барон ничего не сказал тебе? – в десятый раз спрашивал Шумский.
– Как есть – ничего. Вошел, трёсся весь, бледный, приказал собираться и надо мною все стоял. Так меня, если не ручками, так глазками, из дому вытолкал. Так и глядел на меня ястребом. Меня эти его глаза будто сзади подпихивали. Выскочила я, себя не помня, спасибо не распорядился. Добрый барин! Ведь он бы меня мог у себя на конюшне розгами выдрать. Я все та же крепостная.
Шумский махнул рукою на мамку и отвернулся.
Женщина поняла движение и вышла из спальни.
Молодой человек просидел несколько минут, глубоко задумавшись, затем пришел в себя и услыхал в гостиной мерные шаги ходившего взад и вперед Квашнина.
– Петя! – крикнул он, – иди сюда!
Квашнин вошел своей мягкой походкой и сел у окна против Шумского.
– Ты слышал, понял? – вымолвил этот.
– И понял, и не понял.
– Да ведь все пропало, – заговорил Шумский, – ее прогнали. Поганая девка бегает и орудует. Пойми ты – все пропало. Теперь мне хоть и фон Энзе убить, то толку не будет никакого. Если барон прогнал дуру-мамку, то, стало быть, знает, кто такой господин Андреев. Да это что! Мартенс и тот знает. Стало быть, весь город знает.
– Нехорошо, – проговорил Квашнин.
– Что нехорошо? Стыдно! Стыдно, что ли? Ох, ты…
Шумский хотел выговорить «дурак», но запнулся.
Наступило молчанье. Наконец, Шумский выговорил:
