Юлиан Семенов - Непримиримость
— Хорошо, хорошо, я не буду с ним более встречаться. Хотя, право же, неужели, я не имею права на личную жизнь?
— Вы монарх, — чеканяще произнес Столыпин. — Ваша личная жизнь — это благосостояние подданных.
Столыпин поднялся, потому что стало ясно что дальнейшего разговора не получится, царь затаил злобу, мягкотелые таят ее долго и забыть никогда не забывают.
Через три дня агентура сообщила, что поздно вечером августейшая семья снова пришла к Анне Танеевой-Вырубовой, когда туда привезли Распутина. Герасимов сразу же позвонил Столыпину:
— Петр Аркадьевич я написал проект приказа об административной высылке Распутина в Сибирь на родину. Вы, как министр внутренних дел, имеете право провести это без суда, я это решу сегодняшней же ночью.
— А что случилось?
— Распутин снова у Вырубовой там же государь с государыней.
— Господи, да не может того быть!
— Может, Петр Аркадьевич, может… Либо вы должны подписать этот приказ, либо разрешите мне лично повстречаться с ним и, говоря нашим языком заагентурить.
— Не смейте об этом и думать! — Столыпин даже ладошкой прихлопнул по столу, не отрывая глаз от телефонной трубки — Слышите?! Ни в коем случае! Он же об этом скажет государыне! Разве можно?
Через час, подвинув к себе бумагу с текстом приказа о высылке «старца» он прочитал ее дважды, хотел было внести какую-то правку но не стал подписал размашисто, с яростью…
Герасимов вызвал агентов и приказал им арестовать Распутина: немедленно были выставлены посты на вокзале, «старец», однако как в воду канул.
Министр юстиции которому Столыпин сообщил о своем приказе счел нужным оповестить об этом Вырубову та сама отвезла Распутина во дворец великого князя Петра Николаевича, сдав на руки ее высочеству Милице Николаевне, «Черногорке».
Когда об этом узнал Герасимов, ярости его не было предела, он установил круглосуточное наблюдение за дворцом, приказав филерам:
— Когда этот бес выйдет, хватайте его, невзирая на то, что может получиться скандал.
Наблюдение за дворцом великого князя Герасимов держал месяц, Распутин не выходил
Через полтора месяца из Сибири сообщили что «Гришка» уже как две недели вернулся домой.
Столыпин улыбнулся.
— Ну и слава богу что обошлось без скандала. Оттуда он не решится выбраться, знает что его здесь ждет…
Вот почему революция неминуема! (VII)
"…Пятый раз я встречаю в тюрьме новый год (1898, 1901, 1902, 1907); первый раз — одиннадцать лет тому назад. В тюрьме я созрел в муках одиночества в муках тоски по миру и по жизни И несмотря на это в душе никогда не зарождалось сомнение в правоте нашего дела. Здесь в тюрьме часто бывает тяжело по временам даже страшно И тем не менее если бы мне предстояло начать жизнь сызнова я начал бы так как начал. И не по долгу не по обязанности. Это для меня — органическая необходимость. Тюрьма лишила меня очень многого не только обычных условий жизни, без которых человек становится самым несчастным из несчастных, но и самой способности пользоваться этими условиями, лишила способности к плодотворному умственному труду… Столько лет тюрьмы, в большинстве случаев в одиночном заключении, не могли пройти бесследно… Но когда я взвешиваю, что тюрьма у меня отняла и что она мне дала, я не проклинаю своей судьбы, так как знаю, что все это было нужно для того, чтобы разрушить другую, огромную тюрьму, которая находится за стенами этого ужасного павильона. Это не праздное умствование, не холодный расчет, а результат непреодолимого стремления к свободе, к полной жизни… Там теперь товарищи и друзья пьют за наше здоровье, а я здесь один в камере думаю о них: пусть живут, пусть куют оружие и будут достойны того дела, за которое ведется борьба…
…С того времени, когда я в последний раз писал этот дневник, здесь было казнено пять человек. Вечером между четырьмя и шестью часами их перевели в камеру номер двадцать девять, под нами, и ночью между двенадцатью и часом повезли на казнь…
…Зимний, солнечный, тихий день. На прогулке чудесно, камера залита солнечным светом. А в душе узника творится ужасное: тихое, застывшее отчаяние. Осталось лишь воспоминание о радостях жизни, и оно-то постоянно терзает человека, как упрек совести. Недавно я разговорился с солдатом. Печальный, удрученный, он караулил нас. Я спросил его, что с ним. Он ответил, что дома нет хлеба, казаки в его деревне засекли розгами несколько мужчин и женщин, что там творятся ужасы. Стоны всей России проникают и сюда, за тюремные решетки, заглушая стоны тюрьмы. И эти оплеванные, избиваемые караулят нас, пряча глубоко в душе ужасную ненависть, и ведут на казнь тех, кто их же защищает. Каждый боится за себя и покорно тащит ярмо. И я чувствую, что теперь народ остался одиноким, что он, как земля, сожженная солнцем, теперь именно жаждет слов любви, которые объединили бы его и дали ему силы для действия. Найдутся ли те, которые пойдут к народу с этими словами? Где же отряды нашей молодежи, где те, которые до недавнего времени были в наших рядах? Все разбежались, каждый в погоне за обманчивым счастьем своего "я", коверкая свою душу и втискивая ее в тесные и подчас отвратительные рамки. Слышат ли они голос народа?
…Весна. В камере светло, много солнца. Тепло. На прогулке ласкает мягкий воздух. На каштановых деревьях и на кустах сирени набухли почки и уже пробились зеленые, улыбающиеся солнцу листья. Травка во дворе потянулась к солнцу и радостно поглощает воздух и солнечные лучи, возвращающие ее к жизни. Тихо. Весна не для нас. Мы в тюрьме. В камере двери постоянно закрыты; за ними и за окном вооруженные солдаты никогда не оставляют своих постов, и по-прежнему каждые два часа слышно, как они сменяются, как стучат винтовки, слышны их слова при смене: «Под сдачу состоит пост номер первый», по-прежнему двери открывают жандармы, и по-прежнему они выводят нас на прогулку. Как и раньше, слышно бряцанье кандалов.
…Я сижу теперь с Дан. Михельманом, приговоренным к ссылке на поселение за принадлежность к социал-демократии. Он был арестован в декабре 1907 года в Сосновце. Он рассказал мне о следующем случае, очевидцем которого являлся: в конце декабря приходят утром в тюрьму в Бендзине стражник с солдатом, вызывают в канцелярию одного из заключенных, некоего Страшака — прядильщика с фабрики Шена, внимательно осматривают его с ног до головы и, не говоря ни слова, уходят. После полудня является следователь, выстраивает в ряд шесть заключенных высокого роста, в том числе Страшака, приводят солдата, и следователь приказывает ему признать среди них предполагаемого участника покушения на шпика. Солдат указывает на Страшака. Этот Страшак, рабочий, ни в чем не был замешан, ни с какой партией не имел ничего общего. Солдат был тот самый, который приходил со стражником утром и предварительно подготовился к ответу. Страшака повесили…
…Прошел день 1 мая. Празднования в этом году не было. А у нас ночью с первого на второе кого-то повесили. Была чудесная лунная ночь, я долго не мог уснуть. Мы не знали, что недавно был суд и что предстоит казнь. Вдруг в час ночи началось движение на лестнице, ведущей в канцелярию, какое обыкновенно бывает в ночь казни. Пришли жандармы, кто-то из начальства, ксендз; потом за окном прошел отряд солдат, четко отбивая шаг. Все как обыкновенно… Повесили рабочего— портного по имени Арнольд…
Так прошло у нас 1 мая. Это был день свиданий, и мы узнали, что в городе Первое мая не праздновали. Массам еще хуже: та же, что и прежде, серая, беспросветная жизнь, та же нужда, тот же труд, та же зависимость. Некоторые рекомендуют теперь приняться исключительно за легальную деятельность, то есть на самом деле отречься от борьбы. Другие не могут перенести теперешнего положения и малодушно лишают себя жизни… Но я отталкиваю мысль о самоубийстве, хочу найти в себе силы пережить весь этот ад благословлять то что я разделяю страдания с другими; я хочу вернуться и бороться…"
«Так что же случилось?!»
Приняв душ Герасимов отправился в охранку: адъютант ждал шаркая ногами от нетерпения; заговорщически улыбнувшись протянул папку на которой было вытиснено золотом «Весьма экстренно».
— Интересно? — спросил Герасимов не торопясь водружать на переносье пенсне. — Или сплетня какая?
— Думаю, в высшей мере интересно, Александр Васильевич.
— Коли так, скажите, чтоб мне аглицкого чайку заварили в маленькую чашечку, посмакуем.
Адъютант оказался прав: срочная телеграмма из Саратова заслуживала самого пристального внимания. Прочитав ее Герасимов подумал «Неужели второй Азеф? Вот счастье коли б так!»
Начальник саратовской охраны полковник Семигановский докладывал шифрованной телеграммой, что известным террорист, член Боевой Организации эсеров Александр Петров обратился к начальнику тюрьмы, где он содержится ныне, с предложением начать работу против ЦК и особенно Савинкова; вопрос об оплате не поднимает просит лишь об одном: устроить побег ему и его ближайшему другу Евгению Бартольду, сыну фабриканта, одному из самых богатых людей Поволжья тоже эсеру.
