Морис Симашко - Маздак
Врач Бурзой помолчал, отрицательно покачал головой:
— Никому еще это не проходило даром!..
Неожиданно явился Лев–Разумник. Близким человеком к вазиргу Фаршедварду, главному ненавистнику иудеев, стал он. Говорили, что никому не доверяет тот больше, чем ему.
— Каждый шахрадар имеет своего жугута!
Бурзой шепнул это арийское присловье, пока Лев–Разумник вышагивал по комнате.
— Он дурак был, этот Абба! — с важностью сказал Лев–Разумник. — Не понять такой простой вещи, что «Четыре» это «Четыре», «Семь» это «Семь», а «Двенадцать» это «Двенадцать». Вот и докатился до измены великой правде…
Врач Бурзой и Авраам молчали.
— Тебя тоже хотели там пощупать, но я поручился им. — Он покровительственно кивнул Аврааму. — Между прочим, сам великий Маздак откуда–то помнит тебя. У него замечательная память.
Лишь через неделю пришел он в дасткарт. Вещи его были выброшены наружу. У самой двери на земле валялся его мешок, кожаная сумка, свитки. Рабы перешагивали через них. Они заделывали проломы в стенах, мыли и чистили помещения, красили все сверху донизу густой, сильно пахнущей бронзой.
— Тут уже нет места, — сказала ему Мушкданэ. — Сам понимаешь: Мардан–шах близок великому Маздаку и не может жить, как сова, в таких развалинах. Для начала хоть кое–что необходимо сделать…
Она принялась по–дружески рассказывать ему, какой умный и красивый сам великий Маздак. И очень простой: долго говорил с ней, когда все они собрались в царском дворце, обещал на днях сам прийти к ней. Ему, наверно, понравится розовый шелк, который остался от Фарангис — жены этого старика эрандиперпата, который жил здесь когда–то, еще до великой ночи. Очень идет такой шелк к цвету ее кожи…
Какая–то девочка из прислуживающих споткнулась от испуга, увидев ее. Желтые сливы просыпались из таза, что несла она на голове. Мушкданэ сорвала серебряную туфлю с ноги и принялась яростно колотить ее каблуком по лицу. Девочка только всхлипывала, не смея поднять руки. Кровь закапала у нее из носа, из разбитого глаза.
— Прямо не знаю, что делать с ними! — пожаловалась Мушкданэ. — Недоглядишь где–нибудь, и сразу убыток…
Она побежала в коридор, переваливаясь на серебряных туфлях. В ширину Мушкданэ уже была такая же, как и в высоту…
Книги из библиотеки горой лежали на заднем дворе дасткарта. Лошади, привозящие из окрестных селений масло и пшеницу в хранилище, шли по ним, оставляя навозные следы. Он выбрал все, что мог унести…
Когда прошел он ворота, черные всадники пайгансалара проволокли на рысях окровавленного человека. Бритая голова колотилась вдоль дороги о камни и стволы деревьев. Слипшийся клок черных волос, оставленных на счастье, попадал всякий раз под копыта лошадей. Фархад–гусан это был, певший когда–то о жнецах на горе…
Азаты молча стояли у сторожевой башни, и сотник Исфандиар находился среди них. Арийское послушание было в их глазах… А на площадке для наблюдения стоял Мардан. Нос отвердел теперь у него, и ноздри смотрели прямо. Бугры уже не прятались всякий раз.
Домашний раб при Мардане рассказал сегодня Аврааму, как все получилось. Ремнем избил когда–то Мардана Фархад–гусан. И слухи ходили, что был он тем азатом, который в «Красную Ночь» снес на площади голову Быку–Зармихру. Вот Мардан и донес об этом младшему из Каренов — вазиргу Фаршедварду. Да и сам Мардан уже в силе…
8
Первым к царю царей и богу Каваду сидел Тахамтан. Для него уложили специальный помост из подушек, и возвышался он над остальными в Царском Совете.
Фаршедвард садился сразу за Тахамтаном. Черный комочек вдруг вынырнул из–под руки и оказался на подушке раньше него. Большой безгубый рот страшно открылся навстречу вазиргу Фаршедварду. Но Тахамтан повернул голову, и послушно отполз на третье место горбун пайгансалар…
И по всему залу слышалось шуршание. Никак не могли успокоиться люди, одетые в черные кожаные куртки–кабы. Они неслышно передвигались, сталкивая друг друга с подушек и устремляясь ближе к Тахамтану. Он обвел их желтым взглядом…
С другой стороны, где сидели воители, тоже появились люди в черном. Через подушку от эранспахбеда Сиявуша сидел уже один из них. Лишь в сословии вастриошан все было по–прежнему белое…
В глубь диперанской ниши посмотрел Авраам. Не было рядом уже Артака, Аббы и самого главы царских писцов — старого безобидного Саула. Вместо него пришел диперан второго ряда Фаруд из Нисибина — тот самый, которому помогал в юности Авраам переписывать христианские колена города. Фаруд сказал, что опаскудились ктесифонские дипераны–иноверцы, и призвали его навести порядок. Служители пайгансалара — по два с каждой стороны — сидели теперь в нише, не спуская с диперанов глаз…
Фаршедвард сделал положенный знак и склонился перед царским троном. Потом он повернулся к Тахамтану, опять закрыл ладонями глаза и губы. И сразу вдруг обе руки вскинул кверху:
— О великий Маздак!..
— Маздак, о–о–о–о–о!..
Застонали изукрашенные стены, рельефы, курильницы, притухли и снова загорелись трехъярусные светильники. С поднятыми к Тахамтану руками сидели все, и рты были округлены в самозабвенном молении. Проснувшийся старец в ряду сословия вастриошан в недоумении вертел головой. И царь царей пробежал быстрым удивленным взглядом по нишам…
Фаршедвард не опускал воздетых рук:
— Слава тебе, светоносный Маздак!.. Все, сказанное до тебя, лживо. Во тьме блуждали люди, пока не пришел ты и не возвестил «Четыре, Семь и Двенадцать». На все времена и всем народам указал ты путь к счастью. Как красное солнце встаешь над миром, и рассеивается тьма!..
— О–о–о–о–о!..
На этот раз увидел их Авраам. В нишах по всем стенам были спрятаны люди. Короткий знак делал пайгансалар, и завывали они высокими голосами. Вслед за ними начинал стонать зал. Старец в белом все вертел головой. Светлолицый Кавад уже никуда не смотрел…
— Напрасны надежды приспешников тьмы на хаос и безвластие! — гремел Фаршедвард. — «Четыре, Семь и Двенадцать» — это величайший порядок в мире. Нет при нем места лживым разногласиям и сословному противоборству. Все люди — братья на земле Эраншахра!..
Веселыми, злыми брызгами сверкали глаза Фаршедварда. Как у пьяных слонов, отсвечивали они красным. И не было на гладком породистом лице прямых и честных солдатских морщин, как у Быка–Зармихра…
К возрождению чистого арийского духа призвал Фаршедвард. Этот дух древних воителей Ростама и меднотелого Исфандиара, дух великих Кеев, дух Арташира и Шапура — победоносных внуков Сасана, гармонически сочетается с правдой Маздака. Он, этот воедино слившийся дух, помог опрокинуть ромеев, посягнувших на само существование Эраншахра.
Именно под эту основу основ подкапывались розбехиды. Твердая арийская верность правде страшила их. Они знали, куда следует направить удар. Безродные христиане с их противной арийскому духу иудейской книгой были у них главными советниками. На деньги, идущие от кесаря, готовилось неслыханное злодейство…
Следующим говорил бывший вождь истинно верящих в правду из Истахра:
— О великий Маздак!..
— Маздак, о–о–о–о–о…
Он повторил все сказанное Фаршедвардом и к концу заметил, что не все еще розбехиды выловлены в Эраншахре. Коварны они и, как червь в спелое яблоко, пролезают порой в самое сердце правды. Ничье имя не назвал он, а только посмотрел на сидящего перед ним другого вождя — из Хузистана…
Тахамтан кивнул головой, и сразу выкрикнули это имя. Негодующе простирались к хузистанскому вождю руки. Тот закричал, что был всегда врагом подлому Розбеху, но не дали ему говорить…
— О великий Маздак!..
— О–о–о–о–о!..
Притухали и вспыхивали светильники…
Дипераны уже знали, что это будет, и, спустившись по крученой лестнице, затаились в простенке. Черные люди стояли во дворе с поднятыми крючьями, и шли в полосе света сословия…
Что–то захотел крикнуть опять вождь из Хузистана, но острое железо уже разорвало горло. Клокотание послышалось в наступившей тишине…
Другой хотел убежать, но крючья неумолимо подцепили его за ребра, в промежность и под подбородок. Их специально учили этому, людей в черном. Лишь старый азат с порубанным лицом из сословия воителей рванул к себе железный крюк и со свистом размахнулся. Стрелы впились в него со всех сторон…
Еще девятерых, которые опаздывали округлить рот при знаке пайгансалара, уволокли во тьму. С царем царей ушел Сиявуш другой дорогой…
Все прошли уже из Царского Совета, но продолжали стоять черные люди. Холодную тяжесть ощутил Авраам в груди и животе. Она разливалась по телу, сползала в ноги…
Глава царских писцов Фаруд медленно прошел под крючьями, остановился, повернулся. Мертвый свет падал на его улыбающееся лицо. Была очередь идти Аврааму.
