Лео Киачели - Гвади Бигва
Он глубоко всей грудью вздохнул и застыл на мгновение. Затем злые глаза его точно молнией обожгли Гвади.
— Когда ты в последний раз видел Гочу Саландия? — спросил он внезапно.
Гвади не отзывался.
— Я ему покажу! — заревел Пория. — Я выстроил ему дом, я — и никто больше! Ну и поплатится же он!
Лицо его исказилось, он добавил приглушенным, полным презрения голосом:
— За двадцать досок продался! За двадцать досок, которые швырнули ему, как подачку, новые приятели!
Арчил отвернул полы пальто, засунул руки в карманы брюк и короткими шажками забегал под хурмой. Но вскоре, поравнявшись с Гвади, снова наклонился к нему — его наконец обеспокоило, что Гвади не отзывается ни единым словом.
Лицо Гвади было неподвижно и замкнуто. Словно две льдинки, поблескивали его узенькие, прищуренные глаза. Неприятный холодок пробежал по спине Арчила. Он отошел в сторону.
— Что молчишь? — упавшим голосом спросил он, выждав немного.
Арчил еще не вполне уяснил себе, что сулит ему настороженный и угрюмый взгляд Гвади.
— Онемел ты, что ли? Почему не говоришь? Никора-то навсегда уплыла из твоих рук… Или забыл, как мечтал о ней, как за душу тянул, пока я не пообещал ее? Что же ты теперь будешь делать?
Гвади встрепенулся.
— Избави меня боже! Я давеча пошутил, чириме, когда мы с тобою в доски на пальцах играли. Не стоит об этом и вспоминать, — заявил вдруг Гвади с несвойственной ему твердостью. При этом он покачал головою и поджал губы, точно Арчил позволил себе по его адресу какую-то неприличную выходку.
Пория ушам своим не верил. Гвади ли перед ним? Долго стоял он, застыв в недоумении. Потом послышались какие-то звуки, напоминавшие смех. Да, это было поражение. И поражение окончательное.
— Хорошо! Пусть будет так, — мягко сказал Пория. — Я не разговаривать пришел к тебе среди ночи, Гвади. К черту Никору и доски! К слову пришлось, потому и помянул. Прошу прощения. Сам знаешь, трудно человеку быть одному, тянет его поделиться с кем-нибудь горем и радостью… Куда мне пойти, кроме тебя? Ты не оттолкнешь меня в трудную минуту. Как бы его ни выдвигали, думаю, он все ж вырос в доме моего отца; кто мне посочувствует, если не Гвади!
Он замолчал, конечно не без умысла. Он давал Гвади время и возможность проявить свои чувства. Но Гвади был все так же замкнут и недвижим.
— Ты знаешь: Андрей, аробщик, приходится мне молочным братом. Но ему я пары гусей не доверю — одного непременно потеряет. Полоумный какой-то, бессловесная тварь… Да, впрочем, и об этом не стоит… Гвади, дорогой мой. У меня просьба к тебе. Я сказал уже, что ухожу. Это чистая правда. Я в самом деле уйду. Не не в лес, как грозился недавно… Помнишь, конечно?
Арчил замолчал и, прищурившись, пытливо посмотрел на Гвади.
— Неужели не помнишь? Это было в тот раз, когда мы с тобой играли на пальцах. Вспомни, милый…
Гвади — ни слова.
Арчил продолжал:
— Я сказал, что, если придется бежать, я прежде всего так-то и так-то разделаюсь с лесопилкой… — А-а! — угрожающе протянул Гвади, отшатнувшись. Вид у него был страшный. Он стоял перед Арчилом, высоко подняв брови, с налитыми ненавистью круглыми глазами.
— Да нет же, Гвади, я шутил, как и ты насчет буйволицы. Досадно было, хотелось душу отвести. Не в самом же деле… — кинул с какой-то нарочитой легкостью Арчил и улыбнулся невиннейшей, можно сказать, ангельской улыбкой.
Гвади как будто успокоился.
— Вот и все, Гвади! Я просто не понимаю, что означает твое: «А-а». Допустим, я сказал тогда правду. Тебе-то что за дело? Завод ведь мой: что хочу, то и делаю с ним. И никого это, милейший, не касается. Не спрашивал же я у тебя, когда собирался его строить. Впрочем, не стоит об этом и разговаривать, это не имеет сейчас никакого значения: кто станет меня слушать? Спасибо и на том, что ты в конце концов рот раскрыл. Мне это стоило большого труда, но по крайней мере я заставил тебя признаться в том, что ты тоже считаешь себя коммунистом, собачья ты морда! Видно, всем Бигвам на роду написано быть коммунистами. Замечательная история! Однако давай поговорим о другом… Я только что сказал, что раздумал уходить в лес. Время нынче неподходящее, сам знаешь, деревня стала ненадежной. Даже Гоча — и тот оказался подлым предателем. Я решил уйти подальше, в какой-нибудь город, где меня никто не знает… Вот почему надел фуражку. В городах тысячи людей ходят в таком уборе — на лбу ни у кого не написано, кто он и откуда… Мне необходимо успеть до рассвета на станцию. К тебе я зашел по пути. И прошу тебя только об одном. Я не мог в такой короткий срок распродать товар, который ты давеча доставил от Максима. Кое-что осталось. Правда, немного, но как раз самые дорогие вещи. Когда пойдешь в город, Гвади, будь другом, захвати эти вещи и сдай Максиму. Зачем им зря пропадать? С Максимом ссориться не следует. В особенности сейчас, когда не сегодня-завтра мне может понадобиться его помощь. Тебе тоже небезвыгодно иметь с ним дело. Вещи принесет Андрей… Ты только, прошу, не откладывай. Я бы не стал тебя беспокоить, но, собственно говоря, ты даже обязан уладить это дело. Главное — не впутывать посторонних людей.
Гвади отступил на шаг.
— Нет, чириме! Меня это не касается. Ничего не знаю и знать не хочу, — сказал он с непоколебимой твердостью и отвернулся к джаргвали.
Стало тихо, очень тихо.
— Подумай, Гвади, подумай хорошенько. Все это не совсем так, как ты себе представляешь. Смотри не промахнись! Если твои проделки обнаружатся, тебя постигнет та же участь, что и меня. Ты ведь знаешь большевиков! Они не пощадят, хотя сейчас ты как будто и стал своим человеком. Брось крутить, советую тебе! — В голосе Арчила звучала неприкрытая угроза.
— Нет, нет и нет! — крикнул Гвади. — Я сказал тебе, что знать ничего не хочу.
Гвади пошел к дому.
— Все, что понравится, возьми… Или знаешь: там есть женская блуза. Подари ее Мариам… Уверяю тебя, она скажет спасибо.
— Нет! — холодно прозвучало из-под навеса. — Гвади! — крикнул Арчил, голос его щелкнул, как пуля. — Вернись, говорю! Гвади остановился.
— Тише! — сказал он. — Смотри, как бы Бардгуния не узнал, что ты здесь. А меня, старика, ты лучше оставь В покое. Уходи, уходи прочь со двора! Скоро начнет светать.
Он говорил твердо и беспощадно. Почти вызывающе. Сказал — и повернулся спиною к Арчилу. Подошел к двери, взялся за ручку.
Лунные блики освещали дом неверным светом. Арчил трясся от злобы и едва различал стоявшего спиною к нему Гвади, силуэт которого выделялся темным пятном на стене.
Арчилу показалось, что дверь растворилась и Гвади скрылся в доме. Однако темное пятно по-прежнему смутно вырисовывалось на фоне стены. Пория заподозрил, что Гвади спрятался под навесом, чтобы незаметно проследить за ним.
И снова воцарилась глухая, угрюмая тишина.
Арчилу чудилось, будто источник этой тишины где-то тут, рядом. Ее источает черный силуэт Гвади, она ползет из-под навеса, стелется по двору, — эта угрюмая, глухая тишина полна невысказанных упреков и тайного осуждения. По крыше джаргвали по стенам, по траве — всюду скользят и перебегают смутные образы, порожденные игрою лунного света и едва приметным колыханием ветвей, свет и тень сменяют друг друга, точно полосы снега и черной благоуханной земли в раннюю весеннюю пору. Эти тени глядят и щурятся, как Гвади, они следят за Арчилом глазами Гвади, прислушиваются к самым затаенным его думам, к его тоске и страху.
Арчил зачем-то вынул из кармана револьвер и, затаив дыхание, стал удаляться от дома.
Он крался, как вор, стараясь ступать неслышно.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Пория бесшумно пробирался к плетню. Он оборачивался на каждом шагу, опасаясь неожиданного нападения. Останавливался и поднимал револьвер — сталь сверкала в лунном сиянии.
Гвади неотступно следил за Арчилом из-под темного навеса. Он был уверен, что Пория его не видит. Это давало Гвади серьезное преимущество: луна заливала двор своим светом, и от Гвади не могло ускользнуть ни малейшее движение противника.
Гвади знал теперь твердо, что связь, существовавшая между ним и Пория, в эту ночь окончательно порвалась. Победителем оказался он, а не Пория. Сердце его забилось от гордости, сурово нахмуренные брови и складка на лбу свидетельствовали о твердости, о вере в себя, о непоколебимости его решения. Он мужественно глядел вперед — можно сказать, пожирал глазами лежавшее перед ним пространство.
Еще во время беседы под хурмою, когда Арчил произносил свои двусмысленные речи, Гвади решил проследить, куда он пойдет и что будет делать. Он всем существом своим почувствовал, что Пория задумал что-то недоброе. Не зря же он, собравшись навсегда покинуть Оркети, пьяный от злобы, разгуливает ночью по деревне. Видно, кроме пустячной просьбы о вещах, есть у него дела поважнее.
