Алоис Ирасек - Псоглавцы
Глава двадцать пятая
В теплый мартовский день сторож вывел Криштофа Грубого из камеры на тюремный двор. Старик был очень слаб и не мог ходить. Он тотчас же опустился на грубо сколоченную скамью, стоявшую на солнечной стороне двора. Драженовский староста заметно исхудал и осунулся. Он начал хворать еще когда заседал апелляционный суд, а тюрьма и беспокойство о доме доконали его. Опустившись на скамью, Грубый вытянул ноги и, сложив на коленях руки, уставился в безоблачное сияющее небо, которого он так давно не видал. Но уже через минуту Грубый закрыл глаза и голова его склонилась на грудь. Так он сидел, не шевелясь и думая свою думу, и только изредка вздрагивал, когда его мучил кашель. Вдруг он поднял голову: на землю перед ним упала тень.
— Ну как, старина? — спросил его какой-то важный пан в темно-коричневом кафтане, в черных штанах и чулках, с тростью, украшенной серебряным набалдашником.
— Плохо, ваша милость, — ответил старый ход. — Еле ноги волочу. Силы, как вода, уплывают. Сперва хоть сон был, а сейчас… И ломота в костях… От этого и худею.
— Не унывай, старина. Я тебе дам порошки.
— Эх, ваша милость, аптека уже не для меня. Не пережить мне весны. Да оно и лучше.
— Ну, старина, что это ты умирать собрался? Ведь мир прекрасен.
— Это правда, ваша милость, когда человеку хорошо живется… А нашему брату…
— Ничего, как-нибудь перетерпишь.
— Не думаю, ваша милость. А если бы даже… так лучше пусть бы со мной сделали, что хотят, только бы нам отдали наши права. А их не отдают… Вот то-то и оно, ваша милость…
Старик бессильно махнул рукой и затрясся в приступе жестокого кашля. Врач с состраданием глядел на него. Наконец, кое-как отдышавшись, Грубый поднял глаза на врача и спросил:
— Ваша милость, если уж вы так добры, так не скажете ли мне, что с тем парнем, с Козиной?
— С Козиной? Ничего. Стоит на своем. Видно сразу, что в вас течет одна кровь. Эх, вы, глупые! О чем вы только думаете? Почему не покоритесь?
Грубый покачал своей седой головой.
— Нет, нет, пан доктор, об этом лучше не говорите… А вот как он — не болеет?
— Козина? Нет, — сухо ответил врач, несколько задетый непримиримостью старого хода, и повернулся, собираясь уйти.
— Еще об одном попрошу, ваша милость, — задержал его Грубый. — В какую сторону отсюда наш город Домажлице?
Врач удивленно взглянул на старика.
— Зачем тебе?
— Да так… чтоб смотреть на небо, что в нашей стороне, над нашим краем…
Врач посмотрел на солнце и, махнув рукой, сказал:
— Вон там, в той стороне Домажлице и этот ваш несчастный край, упрямцы.
Голос его, однако, звучал уж не так резко. Уходя, он еще раз оглянулся на старого хода. Тот пристально смотрел на небо, под которым вздымались Шумавские горы, где лежала его несчастная родина, за которую он страдал и которой были посвящены все его помыслы.
Выйдя из-под сводов новоместской ратуши, врач встретил советника апелляционного суда Пароубека, который спросил, куда он ходил. Доктор сказал, что он проведывал старого хода.
Доктор права Пароубек заморгал своими косыми глазами.
— Знаете, как выразился о нем и о его племяннике наш советник Кнехт? — спросил Пароубек. — Он сказал: «ЕсЫег ЬоЬт-18Й1ег БгсЬзсЪайеЬ»[11], и при этом поглядел на меня! — и Пароубек осклабился так, что все морщины у него собрались под левым глазом. — Они и впрямь неподатливы. Скорее отдадут себя на растерзание, чем откажутся от своей веры в ходские права. Этот Козина говорил, — зачем, мол, мы требуем, чтобы он отказался от старых прав, если они все равно потеряли силу? А я, говорит, поступаю по совести и иначе не могу.
— К ним отнеслись еще довольно снисходительно, — заметил врач.
— Ха-ха! Вы, верно, ожидали виселицы или колесования? Не забывайте, что эти простаки — жертвы обмана. Этот высокородный их адвокат — природный плут и шарлатан. Сколько он выманил у них денег на дорогу, на лошадей и на всякие расходы! Ну, а если они никак не могут забыть прежние времена и прежние вольности, так что же тут удивительного! Впрочем, теперь они присмирели. Все, кроме этих двух, обещали быть верными крепостными.
— Надо думать, что к концу своего срока и Козина станет сговорчивее. А старик едва ли выживет…
— Гм… Не знаю, но если бы…
— А что?
— Да так… Ламмингера мы не особенно обрадовали своим приговором. Говорят, что он опротестовывает его. Хочет все дело из апелляционного суда передать в уголовный.
— Вы думаете, он добьется этого?
— Гм… на то он и Ламмингер. В Вене у ходов тоже сначала дело шло хорошо. Прокуратор Штраус направил их по верному пути. Но Ламмингер все перевернул. У него всюду друзья, а потом он знает, что наверху не любят крестьянских тяжб и крестьянских бунтов.
— Что же будет, если дело попадет в уголовный суд? — перебил Пароубека врач.
— Их будут судить за бунт.
— И начнут находить одну статью за другой, пока не подведут под виселицу…
— Вот именно. Совершенно так же, как вы прописываете одну микстуру за другой, пока не отправите больного на тот свет. По всем правилам науки! Что? Разве не так? Ученая премудрость…
Манка Пршибекова продолжала хозяйничать одна. Правда, тут был еще старик Пршибек, ее дед, но тот почти не смотрел за хозяйством. Для молодой девушки это было дело нелегкое, и домашних забот у нее было более чем достаточно. Не оставляли ее и другие заботы. Жених все еще был в изгнании в Баварии. Он тосковал по родине и время от времени справлялся через кого-нибудь у родителей, нельзя ли ему вернуться. Но отец всякий раз отвечал, чтобы он и не думал об этом, так как его по-прежнему разыскивают паны. И молодой ход жил недалеко от границы и влачил жалкое существование батрака на немецком хуторе.
За год своего изгнания он все же дважды доставил радость себе и невесте. Тайком лесными тропами пробирался он в Чехию и под покровом ночи прокрадывался в самый Уезд и так же тайно, ночью, исчезал. Последний раз это было перед пасхой, он уверял, что уж больше не выдержит там, в Баварии, лучше отсидит год в тюрьме и лучше будет ходить в кандалах на барщину, чем оставаться в Баварии среди чужих людей.
Манка успокаивала его, утешала, умоляла быть благоразумным. Он пообещал ей подождать еще немного. Но, несмотря на его обещание, она продолжала тревожиться, боясь, что ее возлюбленный не в силах будет превозмочь свою тягу домой. Старуха соседка советовала ей пойти к пану в Трганов, когда тот приедет, и просить за жениха. Но Манка и думать об этом не хотела. А с какой радостью она встретила бы его под родным кровом, приняла бы его, как мужа!
— Отец перевернулся бы в гробу, если бы я это сделала! — ответила она.
Зато Ганка каждый день справлялась, не вернулся ли Ламмингер из Праги. Как только наступила весна, молодая женщина отправилась в Прагу навестить в тюрьме своего Яна и старого дядю. Она волновалась, торопилась, радовалась и боялась того мгновения, когда увидит, наконец, мужа. Правда, ее смущало, что Искру осенью не пустили; но он ведь Яну чужой, а она жена, она мать его детей. Не могут же они быть такими жестокими и бесчувственными и прогнать ее! А между тем именно так и случилось. Ее постигла такая же неудача, как и Ржегуржека Искру. Напрасно она плакала и просила, напрасно предлагала сторожам деньги. Ее не пустили и согласились только передать Козине, что она приходила к нему.
Козина привык уже к разным строгостям, но и ему было трудно поверить, что Ганке отказали даже в минутном свидании с ним. Ганка… Она была так близко… Сердце его сжалось, но тотчас вскипело гневом. Долго потом он мысленно следовал за бедной Ганкой, как она уходила из тюрьмы, в каком горе вернулась домой. Но он не видел, как она была убита, как плакала почти всю дорогу и как она разрыдалась, когда навстречу ей выбежали дети с бабушкой, спрашивая, что передает им отец!..
Вот почему, когда уже настал май, когда долины и склоны гор покрылись пышной зеленью и все вокруг расцвело, она старалась разузнать, не вернулись ли в замок господа. В прежние годы в эту пору они всегда уже были в Тргановском замке, но теперь что-то запаздывали. Должно быть, Ломикар не очень верит в покорность притихших ходов и боится, как бы его приезд не вызвал новую бурю. Так рассуждали в Уезде мужчины, и никто не сожалел о том, что он не едет. Одна только Ганка обрадовалась бы известию, что Ломикар приехал. Ни с кем не советуясь, она решила сходить в замок и просить ее милость баронессу замолвить слово за Яна, чтобы его выпустили на свободу. Говорили, что баронесса добрее своего супруга, и Ганка надеялась разжалобить ее. Ведь она сама жена и мать! И если не удастся добиться, чтобы Яна выпустили из тюрьмы до срока, то уж, наверное, Ганка выпросит свидание с мужем. И тогда она сейчас же поедет в Прагу и, чтобы обрадовать Яна, возьмет с собой Павлика.
