Елена Хаецкая - Мишель
— Жаль, что этого нельзя увидеть, — сказал Мишель.
Юра засмеялся и нырнул в толпу.
Васильчиков легко узнавался в любом столпотворении — он был худ и чрезвычайно высок ростом, так что его голова вечно плавала над морем других голов. Заметив приятеля, он обрадовался — но как-то рассеянно, чуть печально.
— Я, брат, влюблен, а она, кажется… недоступна для меня, — сказал Васильчиков так просто, что Мишель едва не растаял.
Однако, помня просьбу брата, уцепился за локоть Васильчикова и потащил его в сторону.
— Пойдем лучше выпьем. Расскажи мне свою идею.
— Какую еще идею?
Васильчиков глядел на Мишеля сверху вниз.
— Мне стоило бы табурет подставлять, чтобы с тобой вровень разговаривать, — сказал Мишель. — Да еще когда ты — светлейший князь, а я просто лейб-гвардии гусарский корнет…
— Ладно тебе! — засмеялся наконец Васильчиков. — Разве маскарад — такое место, где стоит рассказывать идеи?
— А чем еще тут заниматься? Дамы — сплошь перестарки.
— С чего ты взял?
— Молодые не будут прятать личики…
— Опять убедил… — И Васильчиков, почти против воли увлекаясь, заговорил: — Я хочу участвовать в деятельности моего отца, только не в том направлении, как он действует, не в ультраконсервативном, а, скорее, в духе благотворных перемен… Скоро еду на Кавказ с бароном Ганом, для реформы и реорганизации края…
— Очень интересно, — сказал Мишель и вдруг заметил бледную даму в светло-розовом. Она выглядела смущенной и явно пыталась скрыться от кого-то в разряженной толпе.
Приметил ее и Васильчиков.
— Это она! — сказал он.
— Кто?
— Амели!
Мишель вдруг нырнул и как-то исключительно ловко пробрался между широкими юбками двух фундаментальных красавиц, которые от неожиданности сменили курс и всеми своими шелками и телесами навалились на бедного Васильчикова. Тот, худой и неловкий из-за слишком большого роста, потерял равновесие; падая, он толкнул одну из дам, машинально ухватится за ее плечо, получил веером по щеке и отскочил к колонне. Дамы проследовали мимо, то и дело оборачиваясь — не то игриво, не то угрожающе.
Мишеля и след простыл.
Амели сказала, когда крепкая ладонь схватила ее нежные пальчики:
— Это вы, Маё?
— Считайте меня — им, — был ответ.
— Куда вы меня влечете?
— Туда, куда влечет меня сердце…
— А ваше сердце — куда оно вас тянет?
— Увы, оно целиком послушно зову моей плоти…
Амели как бы ослабла и подчинилась. Мишель вытащил ее на ступени.
— Я разгорячилась — где моя шуба — я простужусь… — лепетала Амели, подчиняясь напору спутника.
— Ничего, у меня тут карета, — сказал Мишель.
Амели беспомощно обводила глазами разъезды.
— Где?
— Сейчас найму…
Не выпуская ее руки, он сбежал по ступенькам. В легких бальных туфельках Амели бежала следом, от ее обнаженных плеч поднимался пар, легкий петербургский морозец был праздничным и игривым — он покусывал кожу, так что тело покрывалось пузырьками и делалось подобным бутылке с шампанским.
Нашелся лихач с двусмысленной бородой и тусклым, все запоминающим взглядом. Лермонтов прыгнул в экипаж, втащил туда Амели, и едва лошадь двинулась, как гусарик запустил горсть своей даме под корсаж. Она тихо визгнула и обомлела.
Помчались — и не заметили впереди, в завивающемся снежном сумраке, небольшую серую фигуру: какой-то человек шел по улице, очевидно торопясь и плохо глядя по сторонам. Возница потянул вожжи, но поздно: лошадь толкнула серого человека, и он отлетел к стене дома, сильно ударившись спиной.
— Смотри, куда идешь! — закричал возница в досаде.
Женщина вздрогнула в карете, под руками нетерпеливого молодого человека досадливо шевельнулись гладкие плечи, разрушая ритм поспешной ласки, и он, оставив Амели, выглянул. Мгновение он не видел ничего, а потом почти сразу перед глазами оказались глаза: большие, темно-серые, с яркими зрачками, они глядели с такой ненавистью, что Мишель содрогнулся всем телом и поскорее вернулся обратно в карету, к испуганным объятиям Амели.
Поехали на квартиру к бабушке: той не было дома — еще не вернулась из гостей: Арсеньева любила посещать родственников и сослуживцев своей родни, а таковых имелось в Петербурге много, и на святках все желали видеть почтенную даму.
Когда Монго вбежал, сопровождаемый Юрием, в комнаты Мишеля, их встретил страшный беспорядок: повсюду валялись чулки, корсет, мундирная куртка, сапоги со шпорами лежали прямо на столе, а ментик запутался шнурами в любимом бабушкином рододендроне.
Амели сладко спала; Мишель в белоснежной рубашке и лоснящемся бархатном халате восседал на диване и курил из длиннейшей трубки. Вид у него был сытый и сонный.
— Наконец-то! — объявил он при виде входящих друзей. — А то я уж замучился тут отдуваться за двоих…
— Ты с ума сошел! — закричал Юрий, не боясь, что разбудит прелестницу. — Скоро бабушка воротится — что она скажет?
— Бабушка — из породы старых крепостников, — заявил Мишель. — Ничего она не скажет. Она считает, что молодым людям из дворянских семей полезны такого рода похождения с дамами не безупречной репутации.
Монго молчал, только бледнел с каждым мгновением все больше. Наконец он заговорил:
— Нужно разбудить Амели, одеть и увести отсюда, иначе может быть скандал.
— А! — кратко отреагировал Мишель.
А Юрий просто добавил:
— Какой уж скандал больше? Мы и императрице надерзили, и у государя из-под носа мадемуазель украли…
«Но досталась-то она Мишелю, — подумал Монго. — Странно, что Маешке это не обидно. Впрочем, может быть, она потом и Маешке достанется — разницы между ними действительно немного… если не знать их близко. Похоже, только бедному Столыпину ничего от этого пирога не достанется…»
— И еще Васильчикову, — сказал Юрий, усмехаясь.
— Что? — Монго вздрогнул.
— Ты начал вслух думать. Мол, Маешкам — все, а бедному Столыпину — ничего. Но ведь и Васильчикову, и даже… — он понизил голос, — Самому… сам знаешь — кому… ему тоже хохляцкая дуля!
Для наглядности он скрутил дулю, подержал ее немного и распустил, сконфузясь.
Монго наконец рассмеялся и махнул рукой:
— Ладно…
На Юрия он сердиться долго не мог.
Ветер выл, к утру стало наметать сугробы; Амели, полностью одетая и даже в шубе, сидела в санях: ей предстояло скрыться за границу. Карьера красивой женщины в Петербурге заканчивалась, и ничего нового не принесла она в душу поэта. И метель скрыла все следы.
* * *Серый человек, которого Мишель едва не покалечил маскарадной ночью, был Сергей Иванович Беляев, подполковник интендантской службы, и у него имелось важное дело к светлейшему князю Иллариону Васильчикову, любимцу государя и человеку богатому — очень богатому, который желал бы стать еще богаче…
Глава восьмая
СМЕРТЬ ПОЭТА
Никто не знал о Елизавете Алексеевне больше, чем образ Христа Спасителя, что находился при ней неотлучно: ему она поверяла все, что лежало у нее на сердце.
— Знаю, — говорила она, после трудов молитвы предаваясь спокойной, дружеской беседе, — за все мои грехи ждет меня еще одно наказание… но отведи, если можешь, эту беду! Ничего страшнее для меня нет, как только несчастья моих внуков. Не проси, чтобы выбрала одного и пожертвовала другим: сбереги обоих… или уж обоих погуби!
Беда сжималась вокруг «Маешек», ходила вокруг да около, приглядывалась — где ловчее нанести удар. А сердце бабушки было к тому времени уже так расцарапано, раздражено всеми предшествовавшими бедами, что ловило мельчайшее дуновение злого ветерка и испытывало постоянную боль. Эта боль, как компас, безошибочно разворачивала Елизавету Алексеевну лицом к беде…
Застав старшего внука плачущим, она перепугалась почти до обморока.
— Что с тобой, Мишенька?
А сама за притолоку держится…
Он метнулся к ней с дивана, как маленький, обхватил обеими руками, прижался — тело горячее, крепкое, содрогается от плача:
— Бабушка! Бабушка! Пушкин! Умирает — ранен…
— Какой еще Пушкин умирает?
(Слава богу — не с Юрой несчастье!)
От испуга ослабев, Елизавета Алексеевна опустилась на стул, обмахнулась платком, устремила на заплаканного внука укоризненный взор.
— Разве можно так старуху пугать? Что ты несешь — почему Пушкин ранен? Сочинитель Пушкин?
— На дуэли… французик какой-то…
— Боже мой, французик! Да тебе-то что? Дуэлисты — они против Бога идут, к самоубийцам приравнены. Виданое ли дело, так играть своей жизнью! Человек своей жизнью распоряжаться не волен, особенно если он женат и детей имеет… Дуэль! Прости, Господи!
От облегчения бабушка готова была сказать что угодно, и Мишель, насупясь, смотрел на нее и молчал.
