Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая
К середине дня переезд завершился. Вместо трех ходок сделали две, помог рано возвратившийся с работы Панкрат. Он уже успел убрать в клубе все следы завершившегося ремонта и перенес инструменты в правление. Со следующей недели ремонт начинался там.
Воскресенье посвятили устройству на новом месте. К вечеру Наталья Александровна вдела веревочки в подрубку занавесок, Сергей Николаевич крепко натянул веревочки на двух гвоздях. Комната, освещаемая керосиновой лампой с начищенным до блеска стеклом, приобрела жилой вид.
За все время переезда и устройства Сергей Николаевич не раз поглядывал на жену пытливым взглядом, но ее лицо ничего, кроме озабоченности не выражало. Вечером, когда все хлопоты кончились, он не выдержал и осторожно спросил:
— Ну, как тебе?
— А ты знаешь, неплохо, — весело отозвалась Наталья Александровна, — по крайней мере, никто не морочит голову и не устраивает истерик. И потом, я всегда мечтала жить среди гор, у моря, в уединенном месте.
— До моря, положим, далековато, пока с этой горы спустишься, все ноги переломаешь.
— Наверняка здесь есть хорошая тропинка. А сейчас холодно, на море ходить незачем. Одно меня огорчает. Огорчает и огорчает. Я осталась без работы. Как мы проживем зиму, как прокормимся, ума не приложу.
Они стали жить в этом красивом и уединенном месте, в старом доме, на самом краю земли.
С соседями подружились. Дочь бабы Маши, Настя, и зять Трофим оказались неплохими людьми. Работа у них была сезонная, оттого жили бедно, за счет натурального хозяйства. Куры, козы, огород. Часто можно было видеть бабу Машу у допотопной мельницы, размалывающей между тяжеленными каменными жерновами твердые зерна кукурузы для мамалыги. Старушка одной рукой с трудом вертела отполированную до блеска железную ручку, другой подсыпала в выдолбленную ямку золотые иссохшие зерна. Жернова крутились с сухим монотонным шорохом.
Трофим и Настя были приветливы, в душу не лезли, на близкие отношения не напрашивались. Оттого у них и сложились ровные, приятные для каждой семьи отношения. А Ника подружилась с девочками Таней и Верой.
Другие соседи, Матвей Ильич и Ольга Степановна, до поры до времени держались особняком. Это была спокойная одинокая пара. Оба они были глубоко верующими людьми, и молчаливо страдали из-за отсутствия возможности часто бывать в церкви.
Однажды, уже ближе к зиме, Ольга Степановна постучала к Улановым. Наталья Александровна откинула крючок, та юркнула в дверь, быстро захлопнула ее и повела худенькими плечами под пуховым платком. На дворе свистел ветер, срывался дождь. Худощавое, большеглазое лицо Ольги было красно, словно она только что отошла от печки. Из разговора выяснилось, что именно так оно и есть. Улановых чинно пригласили на завтра к двум часам на именины Матвея Ильича. Пироги уже испеклись, получились знатные, так что, милости просим.
— Что же ему подарить? — задумалась Наталья Александровна.
Будь это именины самой Ольги, было бы проще. Подарила бы какую-нибудь симпатичную безделушку или нитку бус, а тут, иди, догадайся, чем можно человека порадовать. Наталья Александровна в сомнении выдвинула из-под кровати чемодан с книгами.
Она стала перебирать их, выложила часть стопкой прямо на пол. Трогала, гладила обложки, и вдруг открывала и начинала читать.
— Елки зеленые, вот ты уже уткнулась! Ты для чего чемодан открыла?
Наталья Александровна виновато откладывала очередной том в сторону. На самом дне чемодана взгляд ее упал на тонкую книжечку в сером бумажном переплете. Уголки ее были обтрепаны, обрез пожелтел от старости. Это было Евангелие, Новый Завет. Наталья Александровна помнила его у себя с детства.
— Вот, — сказала она, — вот, что мы подарим Матвею Ильичу.
Сергей Николаевич взял у нее Евангелие.
— Не жалко?
— Ты знаешь, нет. Он так страдает без церковных книг. Увидишь, он будет счастлив. А у меня останется молитвенник. И она показала бабушкин молитвенник в потертом бархатном переплете.
На следующий день, ровно в два часа, они пришли в гости к соседям. Стол был накрыт, в центре красовался румяный пирог с блестящей, смазанной желтком корочкой. Была закуска, винегрет, огурчики там, помидорчики, рыбные консервы в томатном соусе и крохотные пирожки с картошкой, на один «кус», как сказала баба Маша, умильно поглядывая на угощение. Играл патефон. Любимую песню Ольги Степановны.
Эх, дороги, пыль да туман,
Холода, тревоги да степной бурьян…
Сергей Николаевич поздравил именинника, Наталья Александровна протянула завернутый в чистую бумагу подарок. Матвей Ильич смущенно улыбнулся одними глазами, поправил на переносице очки в тонкой оправе. Развязал узкую ленточку, пожертвованную Никой ради такого случая, и снял обертку.
Внезапно лицо его дрогнуло. Он быстро глянул на Сергея Николаевича, из горла вырвался неопределенный звук. Он прижал Евангелие к груди, потом оторвал от себя и снова впился взглядом в обложку, словно не верил своим глазам.
— Оля! Оля! — закричал он так громко, что Оля с испуга не удержала в руках, уронила стопку и бросилась подбирать осколки. — Да будет тебе, будет, потом соберешь, брось! Это к счастью, к счастью! Ты посмотри, ты только посмотри, что они нам подарили! — он истово перекрестился и поцеловал обложку.
Глаза его увлажнились, он трепетной рукой протянул жене Евангелие.
— Боже мой, Боже мой, — подошла к нему Ольга Степановна, дрогнула лицом, вытерла руки о передник и бережно, словно он мог с минуты на минуту исчезнуть, приняла подарок.
— Вы не представляете, вы даже не представляете себе, что вы для нас сделали, — твердил Матвей Ильич, доставал из кармана большой белый носовой платок и громко сморкался.
Наконец, они успокоились. Матвей Ильич аккуратно заложил между страницами ленточку, подарок Ники, и отнес Евангелие на шаткую этажерку перед киотом, где темнел лик Божьей матери и теплился огонек в лампадке синего стекла.
С тех пор ледок отчуждения растопился, Ольга Степановна стала к ним чаще наведываться, а Сергей Николаевич и Наталья Александровна прозвали соседа евангелистом Матвеем. Между собой, естественно.
Пришла зима. Особых холодов не было. Временами небо хмурилось, сыпался мелкий дождь, а иногда выкатывалось солнце, снисходительно пригревало южную сторону дома, бурую траву на пригорке. В такие дни Наталья Александровна затевала стирку, ходила полоскать белье на ближний ручей. Хрустальная вода бежала по камням, образуя в некоторых местах неглубокие ямки. В них как раз помещались некрупные вещи.
От холода краснели руки, пальцы переставали сгибаться. Наталья Александровна совала ладони под мышки, отогревалась, подхватывала тяжелый таз и шла к дому, где между двумя яблонями была натянута веревка с нацепленными на нее деревянными прищепками.
Жилось трудно. Заработанных Сергеем Николаевичем денег только-только хватало на самую скромную еду, на сливочное масло исключительно для Ники.
Работа у него не клеилась, приходилось подолгу ждать, пока просохнут стены, пока завхоз привезет олифу или известь. У директора Петра Ивановича начался запой. В иные минуты, когда жена отлучалась из дома, он открывал форточку, высовывал в нее багровое лицо и кричал, обращаясь к молчаливой горе Кастель, к немым домам поселка:
— Люди, простите меня! Простите меня окаянного!
Чья-то невидимая рука втаскивала его внутрь комнаты. Форточка с треском закрывалось.
Люди сидели по домам и делали вид, будто ничего не происходит.
А в старом доме на четвертом участке увлеклись азартными играми. Для девочек Наталья Александровна сделала лото в картинках. Разрезала имевшийся у нее лист картона, расчертила на квадраты, и в каждом квадрате нарисовала дерево, курицу, поросенка, и все в таком духе. Те же картинки повторялись на отдельных кружочках, чтобы накрывать карту. А взрослых Сергей Николаевич научил играть в белот.
Получилось это случайно. В тот вечер на дворе властвовала бора. Погода стояла, не приведи господи. Постукивали колеблемые ветром наружные ставни, в печной трубе то завывала, то подсвистывала чертовская музыка.
Сергей Николаевич постучал в стену, через некоторое время соседи пришли на огонек. Девочки уселись в дальнем углу играть в лото, говорили тихими голосами.
— Ника, у тебя «кошка», ты пропустила.
— «Домик»!
— Ой, девочки, «домик», я кончила!
Они мешали картонки и начинали игру сначала. А когда надоело, сложили лото, постелили на пол специальное одеяло, устроили кукольный дом. У Ники было много игрушек, хороших, парижских. Две гуттаперчевые куклы, три больших медведя и один маленький; посуда, кукольная одежда, всякая мелочь в виде шариков, слоников, собачек; мельчайших, ну, не больше последнего сустава на мизинце белых курочек с разноцветным, задравшим голову петушком.
