Молчание Шахерезады - Суман Дефне

– А ну-ка, сыграйте мне какую-нибудь песню, да покрасивее!

Минас Блоха и Нико, сын рыбака, не теряя понапрасну времени, заиграли печальную мелодию, и Павло, прокашлявшись, запел песню, которой научил его друг-тунисец, когда они детьми вместе играли в Янине. Мальчишки этой песни не знали, но без труда подхватили мотив. Вскоре к ним присоединился и Панделис с бубном.

Разошедшийся Павло снял мундир и залихватски набросил на спину, расстегнул несколько пуговиц на рубашке, так что показалась грудь, и, припадая на одно колено, начал танцевать что-то похожее на зейбек. О как. Он и песню поет на незнакомом мальчишкам языке, и танцует под негорящим уличным фонарем. Разгорячившись, Павло снял фуражку и натянул ее на голову Минасу, пальцы которого летали по струнам мандолины.

Вот такую сцену и увидел Акис, вышедший на балкон, чтобы выполнить свою еженощную обязанность шугануть ребят: какой-то офицер с непокрытой головой и голой грудью пляшет под их окнами и горланит песню на арабском, а мальчишки нахлопывают в ладоши, да еще и в бубен бьют, еще больше раззадоривая наглеца.

Акис бросился в спальню, схватил припрятанный в ящике прикроватной тумбочки револьвер и, как был в белой ночной рубашке и домашних тапках, сбежав по крутой лестнице, выскочил за крашенную голубой краской дверь. Стоило мальчишкам увидеть, что в этот раз Акис вышел на улицу, да еще и с пушкой в руках, их как ветром сдуло. А Павло до того увлекся танцем, что не заметил ни того, что оборвалась музыка, ни того, что он один остался, – до тех пор пока Акис не выстрелил в воздух.

Не выпуская револьвера из рук, Акис двинулся на выделывавшего коленца лейтенанта. Павло, прежде чем начать танцевать, оставил свой пистолет на ступеньке у входа в дом напротив. Он кинулся было туда, но опоздал. Акис поймал его за расстегнутый ворот рубашки и с силой, сохранившейся в руках со времен занятий борьбой, легко оторвал от земли. Мундир, щегольски накинутый на плечи, свалился на землю. На улице, привычной к звукам скрипки, укулеле, бубна и голосящим мальчишеским голосам, теперь стояла тишина. Нарушали эту тишину лишь вопли чаек над заливом. Да крик Акиса.

– И не стыдно тебе, а, офицер? Ты почему ни во что не ставишь спокойствие нашего квартала?

Со скрипом открылись ставни еще на нескольких окнах. Если уж Акис разозлился, то бушевать он будет страшно – об этом знали все. Однажды его помощник оклеветал парнишку, совсем недавно приехавшего из Болгарии: стащил из лавки сладости, а в краже обвинил того бедолагу. Только спрятал плохо. Акис, обнаружив пропажу, всыпал вору по первое число прямо посреди улицы. «Ах ты бесстыдник, ах ты пес поганый! Я тебя этому учил, что ли? А ну с глаз долой, и чтоб духу твоего здесь не было, малака [67]!» — ревел он так громко, что даже кошки, поджидавшие момента, чтобы стащить бурдючный сыр с лотка, попрятались по углам.

– Вот бы Акис и этого идиота отделал, – с беспокойством на лице прошептал Минас. – Не люблю я, когда по нашему кварталу шляются чужаки, да еще на наших девушек заглядываются.

– Да ладно, девчонки тоже хороши, – сказал Панделис. – Уж наверняка Панайота сама строила глазки этому. А то откуда бы ему набраться такой смелости? Эх, по кривой дорожке пошли наши девушки. Все только и мечтают, как бы заделаться подружкой какого-нибудь военного. Эльпинику вон тоже видели с одним офицером. И не последнего звания. Говорят, они сидели вместе в баре рядом с «Мессажери Маритим» [68], его еще англо-американским баром называют. Ты ведь знаешь, что это значит. Над баром располагается отель, так вот, море, никто туда не заходит, не поднявшись прежде в один из номеров.

Минас неразборчиво что-то проворчал.

Ребята разошлись по домам, а Павло, понурив голову, направился в сторону казарм. Акис, по-прежнему с револьвером в руке, ждал в дверях лавки, пока тот не скрылся из виду, затем взял оружие, которое так и осталось лежать на соседском крыльце. Ночной колпак съехал с его головы, волосы, которые он каждое утро старательно укладывал английской помадкой, торчали во все стороны, но он был доволен собой. Уж теперь-то жена не сможет обвинить его в том, что он слишком мягок в отношении возможных ухажеров дочери. Этого офицеришку он напугал как следует. А за оружием своим пусть завтра зайдет – если духу хватит, конечно.

Взглянув на балкон, он заметил движение в тюлевых занавесках, но решил, что это всего лишь ветер. «Закончилась бы уже эта война, зажили бы наконец спокойно», – пробормотал он себе под нос, поправил колпак, вошел в дом и вскоре с чистой совестью уснул.

Панайота, прислушиваясь к дыханию отца, теперь уже с похрапыванием, еще некоторое время посидела на балконе, кутаясь в занавески. Весь этот тарарам напугал ее. Неужели ее надежды поехать на ярмарку – а она ведь только-только добилась своего! – из-за этого дурака военного прахом пойдут? Издалека донесся гудок паровоза. На вокзал прибывал товарный поезд, перевозивший грузы из порта. Высунувшись в окно, она посмотрела на небо. Луна над заливом была темно-желтого цвета, значит, скоро зайдет за горизонт. В ее тускнеющем свете над крепостью Кадифекале сверкали бриллианты звезд.

Панайота приподняла подбородок и глубоко втянула воздух. Легкие наполнил долетавший с залива запах соли и водорослей. До чего же сладки грезы о ночи в Айя-Триаде! Она села, поджав под себя ноги, и облизнула губы, на которых еще оставалась сладость пишмание, приготовленных ее матерью. Сердце стучало в горле. Панайота хотела остановить это мгновение, и даже отсутствие Ставроса сейчас не печалило ее. Она еще раз глубоко вздохнула. Легкий ночной бриз был пропитан ароматом жасмина, должно быть долетавшим из самой Борновы.

Потом она снова подумала о Ставросе. Ну почему, почему он не приходит, как Минас или Панделис, под ее окно, почему не играет ей на скрипке или сантуре? А если бы пришел, любила бы она его так же сильно? Этот вопрос прежде ей в голову не приходил. Не может ли быть такого, что отсутствие Ставроса только подогревает ее любовь? Она встряхнула головой, отгоняя эту мысль, словно муху. Да окажись сейчас Ставрос под ее окном, ему бы и делать ничего не пришлось. Ни песен не надо, ни стихов. Только бы пришел! Она представила, на что готова, чтобы завоевать его любовь, и испугалась собственной смелости, даже щеки запылали.

Рыжий пес Мухтар шел, покачиваясь, к бакалейной лавке, таща в зубах огромную кость, добытую неизвестно где. Кошки, завидев его, прижались брюшками к земле и внимательно наблюдали – стоит ли ссору затевать? Вокруг было тихо, сверчки и те замолчали. Панайота, наполовину высунувшись из окна, в последний раз окинула безнадежным взглядом улицу Менекше, куда уже не доходил лунный свет. Затем вернулась в комнату и уснула – в отличие от отца тревожным сном.

Призрак

В тот день, когда устами Сюмбюль впервые заговорил призрак, погода стояла прекрасная. Прохладно и свежо. Для стирки белья лучше не придумать. Земля в саду возле особняка уже погрузилась в сон, фруктовые деревья сбросили листья, и их голые стволы тянулись, изгибаясь, к небу.

С их переезда в «особняк с башней», как его называли, прошло ровно три месяца, три недели и три дня. Дом этот дали Хильми Рахми в награду за боевые заслуги в войне с Грецией. Вроде бы о чем еще желать, но Макбуле-хала верила, что место это несчастливое. Если подумать о том, что случится с нами после, возможно, она была и права. Даже Сюмбюль, когда мы впервые вошли в дом, при виде кружева, которое прежняя хозяйка в спешке оставила прямо со спицами в кресле, расплакалась. Это ж в каком смятении надо быть, чтобы вот так убежать, бросив незаконченное рукоделие и не собрав вещей?

Кругом были сожженные дома. Даже Дильбер не выходила на улицу в первые дни. Руины кишели мародерами, которые копались в вещах погибших и сбежавших людей. Земля была усыпана обломками и осколками: гвозди, куски черепицы, здесь и там попадались фортепьянные клавиши, почерневшие книги, в грязь был втоптан рассыпавшийся из мешка сухой инжир, даже кости и зубы встречались.