Иван Кудинов - Яблоко Невтона
А что мог сказать Ползунов, когда и первая машина была далека еще от готовности. Да и Петербург молчал. Ждали рескрипта из Кабинета Ее Величества. Что скажет сама государыня?
Ответ пришел только в конце весны, 31 мая, и был краток и ясен: «Механика Ползунова для показанных потребностей при заводе оставить, а по исправлении оных отправить сюда».
Екатерина с пониманием отнеслась к «всекрайней надобности» завода (кто ж без механика машину построит!), но и своего решения не отменила: а «по исправлении оного» Ползунову быть в Санкт-Петербурге!
Неправдой было бы утверждать, что Ползунов, занятый в то время по горло, к велению государыни глух оказался и вовсе не думал о завтрашнем дне, когда он (построив «огненную» машину и на практике испытав) отправится, наконец, в столицу и станет работать, науками заниматься при Академии, рядом, а даст Бог, и вместе, рука об руку, с Михайлой Васильевичем, под высоким его опекунством… О! то было бы славно! — мечтал Ползунов. И жил отныне этой надеждой.
И тут возникает вопрос: а Ломоносов знал, был ли осведомлен об изобретателе первой в мире пароатмосферной машины непрерывного действия — сибирском механикусе Иване Ползунове? Документальных подтверждений тому нет. Но и нет в том сомнений — знал Михайло Васильевич, не мог не знать! И не только потому, что земля слухом полнится — и трудно представить, чтобы новость такая, из которой никто и не делал секрета, могла не дойти до ученых кругов… А еще потому, что президент Берг-коллегии Иван Андреевич Шлаттер вряд ли умолчал бы при встрече (а был он «вхож» к Ломоносову) и не сказал бы о ползуновском проекте, который «должно почесть за изобретение».
Наконец, и сама государыня Екатерина Алексеевна в ту пору не однажды навещала первейшего российского академика — и в загородном его поместье, верстах в семидесяти от Санкт-Петербурга, на мызе Коровалдай, подаренной в свое время Елизаветой Петровной, и в петербургском доме на Мойке, где жил в последние годы Михайло Васильевич. Иные придворные, не одобряя столь частых визитов императрицы, шушукались между собой: чего это она заладила к академику и эрмиту своему? Рисуется государыня.
Однако упреки были несправедливы. Екатерина делала это не из желания перед кем-то «порисоваться», науками она интересовалась всерьез и считала, что через них — величие и крепость России. И Ломоносов тут — первая скрипка! Об этом однажды в письме к ней обмолвился и Вольтер, мнением которого она дорожила. Так как же могла она Ломоносова обойти!
Государыня запросто наведывалась к нему. А последняя встреча и вовсе вышла нечаянной. Прознав о том, что академик сильно переболел, Екатерина решила попроведать его и ободрить, коли понадобится. Нагрянула без доклада и упреждения — да не одна, а с молодой княгинею Катенькой Дашковой. И застали его врасплох.
Подкатили к дому со стороны Мойки и карета встала напротив крыльца, затененного старыми березами. Дворня опешила. А царский лакей уже рысил через двор, сверкая золотом шитой ливреи, и шипел, как гусак, на оторопевшую челядь: ш-шторонись, ш-шторонись!..
Следом прошествовали обе Екатерины. Государыня чуть впереди, красивая и статная, как гусар, на синей бархатной шубейке, подбитой соболем, андреевская звезда… Вошли в дом, переполошив и жену академика Лизавету Андреевну, одарили улыбкой их малую дочку Леночку, поднялись на второй этаж — и прямиком в кабинет, уже знакомый Екатерине. Двери настежь — и через порог:
— Ну, здравствуйте, Михайло Васильевич! Не ждали гостей? — искрились в улыбке глаза императрицы. — А мы вот без доклада… ничего?
Ломоносов поднялся и вышел из-за стола, голову чуть наклонил для приветствия и смутился слегка — нет, вовсе не потому, что государыня перед ним, а потому, что он перед нею, можно сказать, в неглиже, без парика, в старом «китайчатом» халате, стол завален бумагами…
— Ничего… ничего, всемилостивая, рад вас видеть! — спокойно сказал, не проявляя и малой суетливости. — А дверь моя всегда открыта.
— Вот на то мы и надеялись, — улыбнулась опять Екатерина и подошла ближе. Озаботилась вдруг и построжела. — Ну, как вы, Михайло Васильевич? Сказывают, переболели и чуточку закручинились? Вот мы и решили вас навестить.
— Тому я рад, ваше величество! И тронут премного. А болезни что… болезни природой назначены, осенью всякая травинка, былинка вянет и усыхает, — заметил многозначительно. — А я, слава Богу, оклемался. Меня Лизавета Андреевна молоком отпоила, — добавил, оживляясь и хитро щуря глаза. — У нас же корова своя, красно-белая, голландская…
— Слыхали, слыхали, — искрилась улыбкой императрица.
— И тут вы, Михайло Васильевич, преуспеваете! — вставила юная Катерина Дашкова. — А еще говорят, что вы грядку вскопали в своем саду и дикий хлопчатник на ней выращиваете. И как удается?
— Ну, хлопчатник более игра, чем дело, — уклончиво отвечал Ломоносов. И Екатерина, будто не желая снижать разговора, круто его повернула:
— А мы вот, Михайло Васильевич, наднесь кружком сбирались в Петергофе и слушали пиесу Фонвизина «Корион», кою сам он и прочитал. Жаль не было вас на этом рауте. Недурно вышло, очень даже недурно! А главное, — доверительно поделилась, — главное, Михайло Васильевич, Фонвизин признался, что вы первым его поддержали и подвигнули к этой теме. Так ли это? — смотрела внимательно и ласково. Ломоносов был тронут, но от прямого ответа уклонился:
— Коли он так считает, ему виднее. Молодое вино перебродит и еще крепче станет, — прибегнул к метафоре. — Читал я сатирствующие писания Дениса Фонвизина. И «Кориона» его читал. Весьма, весьма талантливый юноша! И я ему говорил: ныне такие горячие и способные молодые люди край как нужны России!..
— Нужны, — подтвердила Екатерина. Помедлила, как бы что-то припоминая, и еще новость сообщила: — А знаете, Михайло Васильевич, теперь вот и в Сибири объявился не только поклонник ваш, но и строгий последователь. Очень даровитый механик. Иван Ползунов. Изобрел паросиловую машину и, как уверяет Шлаттер, совершенно свою, ничуть не похожую на ту, что придумал когда-то англичанин Ньюкомен…
— Вот это славно! — кивнул Михайло Васильевич. — Мне говорил господин Шлаттер. И что же теперь? — глянул на государыню. — Как обернется?
— Надеюсь, хорошо обернется. Как это у вас:
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
— Так вы сказали, Михайло Васильевич, ничего я не напутала?
— Нет, ваше величество, все в точности передали, — отозвался он горячо и продолжил не без волнения:
Науки юношей питают,
Отраду старым подают…
— Вот, вот! — подхватила Екатерина, не сводя искристого взгляда с академика. — Надеюсь, хорошо обернется. Вот построит Ползунов машину, испытает в деле — и тотчас явится в Петербург, будет приставлен к Академии наук. Так что вам и карты в руки, Михайло Васильевич! Берите его под свое крепкое крыло — и опекайте. Возьмете?
— Почту за честь! Пусть приезжает. Стало быть, из Сибири? — переспросил и от нахлынувшего чувства едва не прослезился. — Ах, всемилостивейшая… ваше величество, так ведь я говорил и еще скажу: Россия прирастать будет Сибирью! Пусть приезжает поскорее тот даровитый механик. Вместе будем служить России!..
На столь высокой ноте и оборвался разговор. Государыня попрощалась, пожелав своему эрмиту всяческого добра, и вышла. Михайло Васильевич, глядя в окно, проводил глазами карету, покатившую вдоль Мойки, в сторону Синего моста… Звенело в ушах от волнения. Михайло Васильевич постоял, отдыхая, потом подошел к почти совсем прогоревшему камину, подложил несколько полешков, оживляя огонь, выпрямился и задумался о чем-то, голову вскинул и вслух сказал: «Multa tacui, multa pertuli, multa concessi… — печально насупился и повторил, но уже по-русски: — Многое принял молча, многое снес, во многом уступил…»
Что он имел в виду? Позже эта фраза обнаружится в его записке — плане, составленном перед новою встречей с императрицей, которой, как видно из «плана», хотел он многое высказать. «Чтобы выучились россияне, чтобы показали свое достоинство…» — может, эта пометка и содержала в себе главную мысль предстоящей беседы с Екатериной? Встреча должна была состояться в конце февраля или начале марта. Но этот промежуток надо было еще прожить.
«Ах, жизнь, жизнь!» — протяжно вздохнул Михайло Васильевич и вернулся к письменному столу, подумав опять о неведомом сибирском механике, создавшем огненную машину. Шлаттер говорил, что, работая над своим проектом, Ползунов опирался на его, ломоносовские, труды… Что ж, значит, не зря жизнь пройдена! — потеплело в душе. — Науки юношей питают, отраду старым подают…
