Янис Ниедре - И ветры гуляют на пепелищах…
Моему ничтожеству сделалось известно, что накануне великого поста горсть сыновей литовских вельмож из числа тех, кто ненавидит безвинного, переправились через Даугаву неподалеку от Ерсики и, завывая наподобие волков, жаждая крови, взяли путь на Полоцк, чтобы вкупе с русскими обратить солнце во тьму, а месяц — в кровь. А вместе с литовцами ускакал и сын умершего ерсикского попа Юргис. Тот самый, что из мрака явился и чье слово уводит во мрак.
Высокий комтур, святой отец!
В населенном латгалами и селами Герцигском крае волки будут выть друг на друга и драконы станут вылупляться в замках, а святители римской церкви станут проводить дни свои в позоре до тех пор, пока рыцари девы Марии не добьются, чтобы земля, зараженная преступлением, извергла жителей своих. Во всей Ерсике надо поскорее сделать так, чтобы тамошним людям труд стал в тягость, чтобы было у них много работы и не было времени вслушиваться в лживые слова. Ибо кто не бережет золото и серебро господне, тот выдает сынов и дочерей своих на погибель. Если же послушание при этом не будет еще достигнуто, мужчин и женщин, из тех мест следует увезти подальше от их пределов, подобно тому, как были проданы дети иудейские и дети иерусалимские. А затем в ерсикских поселениях следует разместить привезенных из других краев и говорящих на другом языке людей, с которыми у латгалов не было бы понимания. Иначе во владениях католической церкви по обе стороны Даугавы не будет конца страхам, лихорадке и чахотке. И глаза затуманятся, и души испытают муки, и тщетно будут тевтоны сеять свое семя.
Да случится так, что все опасности, представшие вечером, развеются прежде еще, чем рассвет!
Пишет Бенедикт из Ликсны, Дриссы и Науйиене
Год господень
1251
Глава шестнадцатая
Свечи нещадно коптили обильной бурой копотью. Пламя росло, колебалось, распространяя запах горелого. Когда тусклые язычки покачивались, из углов кельи выползали причудливые тени, вырастали, метались, словно привидения, по столу, что стоял посреди кельи, напротив окошка величиной с банную отдушину. На столе стояли трехсвечные светильники, горшочки с красками, лежали острые писальца, кисточки, железные щипцы, стопа пергаментных листов, над которыми сгорбился Юргис.
Когда пламя свечей начинало меркнуть, Юргис, отложив писальце, брал щипцы и подравнивал обгоревшие концы фитилей. Огоньки снова светлели, уродливые тени ускользали в углы, сливались со сводчатым потолком, расстилались по полу. И тогда ряды букв на пергаменте становились хорошо видны.
А также и голова писавшего, его лицо.
Юргис был уже стариком. Из-под его монашеской скуфьи выбивались пряди седых волос, такими же были борода и клочковатые брови. Лицо и лоб избороздили глубокие морщины, глаза, всегда доброжелательные, запали, почти провалились в глазницы и казались блекло-холодными, точно ледяными.
Юргис провел ладонью по листу, в верхней части которого большими, словно вырезанными из желтого дерева крушины, буквами было написано церковное оконечное слово: АМИНЬ. Написано угловатыми буквами полоцких кривичей.
Юргис обмакнул писальце в горшочек с краской, но в тот же миг раздался удар большого колокола Софийской церкви, созывавшего монахов и иных верующих на богослужение.
— Останется лист незавершенным, — пробормотал Юргис про себя. — Останется до завтра. До дня святого мученика Никона. Да так оно и приличнее. Отцу епископу по душе получать в праздники святых красивые подношения. А сей список с Евангелия киевской Софийской библиотеки назвать красивым не стыдно. Каждая буква, мною переписанная, выглядит точь-в-точь такой, как и в образце.
Юргис умел теперь не только точно передавать тексты, но и приятно их разрисовывать, украшая начало листа заставками.
Он стал гасить свечи. Уже набрал в грудь воздуху, чтобы задуть последнюю, и вдруг замер, не закрыв рта.
Тайник! Прежде чем покинуть келью, надо проверить тайник. Лежит ли кирпич ровно, как подобает. Когда Юргиса давеча потревожили, он, засунув свои собственные записи в углубление в стене, заложил отверстие кирпичом — и только. А если в его отсутствие кто-то явится в келью и станет искать? Хотя по монастырскому уставу в часы служб все монахи и служители монастыря должны участвовать в общей молитве… Тем не менее небрежно положенный кирпич может привлечь внимание.
Юргис направился в угол возле двери, осветил свечой стену, с которой, от времени и сырости, осыпалась часть известкового раствора, соединявшего кирпичи. Нагнулся, похлопал ладонью по кирпичу и затем, поставив светильник, быстро выскользнул в дверь. Опоздавших к началу богослужения нынче наказывают. Раньше были предупреждения и устные порицания, а вот теперь…
К счастью, в длинном коридоре он оказался не единственным. Впереди, в нескольких шагах, шествовали два монаха, подальше еще один затворял дверь кельи. Юргис опустил полы рясы, подобранные было, чтобы не наступить в спешке, сложил ладони перед грудью и пошел, умеряя шаг, приноравливаясь к идущим впереди.
Интересно, кто из двух монастырских пастырей будет служить сегодня? Или кто-нибудь из молодых? Нынешние полоцкие властители, литовские кунигайты, хотя и сулили не вмешиваться в дела православной церкви (их заботы, мол, лишь о княжеском доме да дружине), однако сказанного не слишком придерживались. Как и монгольские мурзы, что определяют дань для русских людей, — хоть и не обложили повинностями православных служителей — однако в покое церковь все же не оставляли. В Сарае, в русских владениях ханов, посвящен был в православные епископы обладатель ярлыка, монгольского знака власти. И попробовал бы Рязанский или Муромский монастырский игумен пренебречь волей Сарая!
Службу правил нелюбимый епископом Симеоном отец Платон, коего монастырский люд прозвал Мрачным. Новгородец (а Новгородцем меж собой называли Симеона) открыто своей неприязни к Платону не являл. Однако Юргис чувствовал, — и не один он, — что Новгородец не сокрушался бы, если бы Мрачный служил обедни не в Полоцке, а в ином каком месте.
Когда Новгородец проверял Юргисовы отчеты за израсходованный пергамент и краски (средства для переписывания киевского Евангелия епископ отпускал самолично), то сказал он слова, прежде от него не слыханные:
— Всемогущий наслал на православную церковь страшные испытания. Всемогущий не желает, чтобы монастырские служители искали в церковных писаниях что-либо, говорящее о некогда существовавшем для всех народов золотом веке. Не хочет всевышний, чтобы в священных книгах искали сказанное о волшебном камне, как делали порой переписчики и толкователи. «Как вы, будучи злы, можете даяния благие давать детям вашим», — сказал Иисус; иными словами, как переписчик, сам будучи грешным, может создавать божественные книги? Попович Юргис любит читать писания греческих мудрецов. И приходилось слышать, что по нраву Юргису повторять их изречение: «Истинное знание не содержит противоречий». Потому меня мучат сомнения: не хочет ли Юргис-попович писать нечто из своей головы, выискивать в священных книгах якобы противоречивое, рассуждая о том, что общего в суждениях всемогущего и людей. Если это так, то Юргис может вскоре оказаться на пути к погибели душевной. Церковь есть извечное установление божье, сошедшее на землю вместе с его сыном. А посему единственное, что надлежит делать монахам в скриптории — это множить число списков евангельских, кои есть исполнение божественных пророчеств и служат, вкупе с описанными чудесами, к распространению христианской веры.
Поминал еще епископ смоленского попа Авраамия, который пустил в прочтение им самим сочиненную книгу и едва избежал костра. Отпуская Юргиса, Новгородец строго предупредил:
— Списывать! Только списывать, что задано!
Юргис понял: во времена, когда изливается чаша гнева господня, в нынешнюю пору вселенской смуты, когда земли еще вчера могущественного князя нынче попирают копыта завоевателей, — любая своя строка, если попадет она в руки недоброжелателей, становится опасной. В особенности, если там записаны совершившиеся события и сказано слишком мало слов, приятных для слуха нынешних правителей. Описание событий может стоить головы и летописцу, и тому, под чьим кровом оно сделано, и родичам их, и родичам их родичей, семье и всей братии.
Нынче описывать происходящее может осмелиться разве что сам игумен, либо пустынник, живущий среди зверей, отрешенно от людей. Нынче это так.
Но Юргис не в силах был удержаться не писать своего. Потому что нужно ему было высказать неутешную боль сердца, рассказать о судьбе родной земли, и нельзя было заменить это ни молитвой и постом, ни епископскими и настоятельскими поучениями. На клочках пергамента, что удавалось сберечь из отпущенных для переписывания листов, или же на кусках бересты Юргис должен был запечатлеть все, что знал о латгалах, селах и других племенах у Балтийского моря с того дня, как пристали к ерсикскому берегу погребальные лодки, как умер мучительной смертью в темнице правитель Висвалд. Записать, что произошло после того, как Юргис оставил родину.
