Федерико Андахази - Город еретиков
Рассвет еще даже не наступил, а фигура на полотне была полностью завершена. Жоффруа де Шарни лишился дара речи от переживаний, сжимавших его горло. Перед ним было самое поразительное произведение искусства, которое он когда-либо видел, и оно принадлежало ему.
Морис Кассель, стоявший в углу мастерской, не мог подобрать нужных слов, чтобы объяснить своему заказчику, что вся эта работа проделана впустую.
4
В непроходимом своем невежестве, запертом на замок безумия, Жоффруа де Шарни отказывался прислушаться к доводам Мориса Касселя. У этого человека, оглушенного столь явственным для него голосом Господа, не было ушей, чтобы расслышать слова земной мудрости, способные разрушить ту убежденность, которой наделили его Небеса. Его детская забава — solidus, положенный под лист бумаги, — никогда не могла бы воплотиться в реальности по той простой причине, что тело — это не монета, а ткань не обладает свойствами бумаги. Пока полотно прилегало к телу Аурелио, сходство было идеальным, однако существовала одна деталь, не вошедшая в расчеты Жоффруа де Шарни и, хотя и предвиденная художником, так и не облеченная в слова — у Мориса Касселя просто не было возможности высказаться. Когда герцог приказал мастеру совлечь саван с тела, тот даже не осмелился сдвинуться с места. Художника охватил такой панический ужас, что он всего лишь смог ответить:
— Сделайте это сами.
Герцог предположил, что Морис Кассель предоставляет это дело ему в качестве привилегии, и в простоте душевной испытал благодарность. Морис Кассель закрыл глаза и не осмелился их открыть во все то время, пока его заказчик, взявшись за верхний край плащаницы, тянул ее на себя. Ткань высохла прямо на мертвом теле, поэтому она слегка к нему приклеилась, так что герцогу де Шарни по временам приходилось прикладывать силу, чтобы отсоединить полотнище. Герцог был взволнован, сердце его билось часто, по его осунувшемуся лицу блуждала странная улыбка. Однако ликование его длилось недолго: не успел Жоффруа де Шарни стащить ту часть ткани, что приходилась на лицо, как он заметил некоторую странность, которую в первый момент ему было непросто осознать. Поначалу герцог подумал, что увиденное им вызвано искажением зрения вследствие крайней усталости. Он с силой потянул полотно, стремясь освободить лицевую сторону; потом он призвал себе на помощь художника, чтобы вынуть ту часть ткани, что лежала под мертвым телом. Но Морис Кассель не осмелился выполнить приказ. Тогда, не дождавшись помощи от мастера, герцог потянул изо всех сил и в конце концов полностью высвободил плащаницу. Расстелив ее на полу, Жоффруа де Шарни столкнулся с ужасающим зрелищем: лицо, запечатленное на полотне, внезапно расползлось в ширину и сделалось изображением до карикатурности тучного человека. И по мере того как герцог расправлял ладонью остальную часть холста, он видел, как деформируется и все тело, подобно отражению в выпуклом зеркале. Внезапно его худощавый и хрупкий Иисус превратился в ожиревшего и толстощекого клоуна, в самое смехотворное и оскорбительное изображение, какое он когда-либо видел. Первое, что пришло в голову герцогу, — это что между ним и его божественной миссией вклинился Сатана, и он проклял имя Зверя со всей возможной пылкостью. Морису Касселю хотелось лишь одного — чтобы Жоффруа де Шарни остался при этом убеждении и отказался от своего безумного замысла, однако когда тот потребовал у мастера объяснений, художник не мог не поведать ему о своих давешних подозрениях: изображение человека, отчеканенное на монете, являлось барельефом, который производил впечатление большей глубины, чем то было на самом деле, однако в действительности речь шла об отпечатке на ровной поверхности. Вот почему его можно было повторить на такой же ровной поверхности бумаги, не исказив изображения. И наоборот, настоящее человеческое тело имеет целых три измерения, так что, если к нему приложить ткань, повторить все его очертания, а потом снять полотно, все изгибы тела на горизонтальной поверхности страшно расширятся. Вот почему вид спереди и два профиля теперь имели форму единого изображения. И этим же объяснялась деформация, которой подверглась вся фигура Аурелио. Опасения Мориса Касселя не оправдались: Жоффруа де Шарни сохранял полнейшее спокойствие; он ни в чем не упрекнул художника и даже не повысил голоса. Когда мастер посчитал, что это знак смирения с неизбежностью, Жоффруа де Шарни произнес торжественным и решительным тоном:
— Прекрасно, раз уж тело не ведет себя подобно монете, изберем более простой путь. — Герцог помолчал, перебирая золотой solidus между пальцев; он снова покрыл тело плащаницей и довершил свою мысль: — Я хочу, чтобы вы изготовили самую большую монету, которая только была в мире, а потом перевели ее на ткань.
Герцог покинул мастерскую, оставив Мориса Касселя в таком же оцепенении, в каком пребывал и покойник, лежавший на плоскости стола.
5
Аурелио был похоронен рядом с Кристиной в могиле посреди чистого поля, без плиты, без креста. Разумеется, решение упокоить его прах на том же самом клочке земли родилось не из повеления герцога, а из доброй воли того, кто хоронил останки. Прежде чем тело окончательно разложилось, Морис Кассель сделал с него несколько набросков и записал все пропорции тела Аурелио, чтобы запечатлеть их на барельефе, заказанном Жоффруа де Шарни. Художник уже не раз подумывал о том, чтобы отказаться и вернуть герцогу деньги, однако он понимал, что подобное решение может стоить ему жизни. После нескольких дней напряженной работы Морис Кассель создал самую большую монету, какую когда-либо видел свет, — если воспользоваться тем названием, которое дал этому произведению герцог. На самом деле были изготовлены два прямоугольных объекта, каждый из которых по размерам соответствовал человеку, послужившему для них моделью. Они были вырезаны из орехового дерева; одно представляло собой "орел" монеты — на его поверхности был вырезан вид Христа, воплощенного в тело Аурелио, спереди; второе, "решка", являлось изображением той же фигуры со спины. Морису Касселю удалось создать два превосходных барельефа, достойных украсить любой собор. И все-таки они были обречены на уничтожение, чтобы не осталось никаких доказательств участия человеческой руки в том, чему предстояло стать чудесным творением. Поскольку первое полотнище было испорчено, художник использовал в роли плащаницы вторую ткань из тех, что Жоффруа де Шарни приобрел в Венеции. Это полотно было лучше качеством и с более сложной фактурой, нежели предыдущее. Такой способ плетения узлов в эпоху Христа был неизвестен, но герцог посчитал, что эта деталь не имеет значения, — на его взгляд, второе полотно выглядело и лучше, и правдоподобнее первого. К тому же неудача в первой попытке позволила художнику набраться опыта и научила лучше чувствовать отобранные для работы материалы. Теперь приходилось иметь дело с деревянными досками, а не с человеческим телом, и это давало сразу несколько преимуществ: во-первых, работа на плоскости позволяла избежать слияния в одном изображении фаса и двух профилей; кроме того, теперь не возникало проблем с различной плотностью элементов, из которых состоит человеческое тело, — плоти, костей и волос; по дереву рука художника скользила равномерно, и работать над бородой было не сложнее, чем, например, над скулами. С другой стороны, Морис Кассель усовершенствовал и свою технику. Он пользовался теми же красителями, но теперь, желая усилить эффект воздушности и наложить на полотно как можно меньше краски, он проделал следующее: пропитал ткань водой, чтобы она как можно плотнее слилась с формой барельефа, дождался, пока она полностью просохнет, а затем, следуя технике frottis, обмакнул тряпочку в смесь окиси железа с мельчайшими долями киновари, мышьякового желтого, ультрамариновой сини, азурита и древесного угля; все это было скреплено клейкой студенистой массой, приготовленной особо. В результате фигура на плащанице вышла в точности такой, как и ожидалось: было в ней и странное жизнеподобие, и объем — следствие точного соблюдения пропорций; с другой стороны, эта фигура была окутана неясным свечением, не имевшим аналога в реальности: там, где должны были пролегать тени, был свет, и наоборот. Выступающие фрагменты оказались окружены участками пустоты. Именно этот необычный эффект перевернутой светотени придавал всему изображению оттенок таинственности, наводивший на мысль о явлении сверхъестественном, как если бы нечто вроде божественной молнии — в тот момент, когда Спаситель воскресал к жизни, — оставило свой несмываемый след на ткани, само по себе, чудесным образом. Что касается пятен крови на местах стигматов, то, как и в первую свою попытку, Морис Кассель написал их кисточкой, смешав коричневый, красный и багряный цвета.
