Кэтлин Кент - Дочь колдуньи
Мы просидели под фургоном с час, когда я услышала, как отворились двери и двое мужчин направились в нашу сторону, неся на руках третьего, который по-стариковски кашлял и дышал с присвистом. Эти двое ушли со службы пораньше, чтобы дать старику подышать свежим воздухом. Они разговаривали на ходу и, прежде чем я успела вылезти, положили деда на солому в задней части фургона. Я стеснялась показываться им на глаза, и чем дольше они разговаривали, тем труднее мне было предстать перед ними, — словно ящерица, вдруг выползшая из-под камня. Я могла видеть только нижнюю часть их ног, но голоса я слышала отчетливо и надеялась, что Ханна будет вести себя смирно и нас не выдаст.
Первый мужчина сказал, похлопывая старика по спине:
— Ты подумай, явились как ни в чем не бывало в молитвенный дом! — Он, видать, недавно поменял местами левый и правый ботинок с квадратными носами, и они еще не приняли форму своих новых постояльцев, отчего создавалось впечатление, будто ноги не знают, куда идти.
Другой мужчина, ниже ростом и более крепкий, по акценту которого можно было догадаться, что он вырос в Шотландии, подхватил:
— Дети шальные, это точно. Но от него у меня прямо кровь стынет в жилах. — Он произнес «от него» с нажимом, и я сразу поняла, что речь идет об отце. Мужчина продолжил заговорщицким тоном, каким рассказывают детям истории про привидения: — Кто станет охотиться в одиночку? Это в наших-то лесах, где полно индейцев. Говорят, он стреляет без промаха. Завалил медведя размером с дом одним выстрелом в шею. Я видел тушу, когда проезжал мимо. Такую громадную я больше никогда не встречал. Говорят, его даже индейцы боятся.
Тогда Поменявший Ботинки сказал:
— Несколько лет назад мне говорили, что он в Бостоне убил человека одним ударом в голову.
— Да нет, — возразил Крепыш, — это было пятнадцать лет назад, и не в Бостоне, а в Биллерике. Он повалил человека. Чуть не убил. Но не убил. Потом, правда, заплатил штраф.
Старик перестал кашлять, и я услышала, как скрипнули доски фургона, когда он снова лег на солому, чтобы отдохнуть. Две пары ног подошли ближе друг к другу, а голоса сошли почти на шепот.
— Не беспокойся, — сказал Поменявший Ботинки, — здесь можно говорить. Старик глух как пень. Кэрриера только оштрафовали, потому что у кого хватит храбрости заковать такого гиганта в цепи?! Знаешь, он ведь был солдатом что надо. В Королевской гвардии. Говорят, охранял самого короля, а потом перешел на сторону Кромвеля. Не многие, у кого жены ведьмы, остаются на свободе. А самое-то страшное ты слышал?
— Ага, — ответил Крепыш. — Между нами, как шотландец, я с теплом вспоминаю старину Оливера. Но убийство короля — это совсем другое дело.
Поменявший Ботинки шикнул на него и опасливо проговорил:
— Наверняка не знает никто, но слух о том, что он порешил топором первого короля Карла, прилип к нему, как шкура к собаке. Да он, должно быть, заговорен, если за столько лет королевское правосудие его не настигло.
Крепыш сплюнул на землю и сказал:
— Заговорен, думаешь? Лицо палача всегда скрыто, поэтому кто может сказать? Кроме того, даже если будет доказано, что он убил короля, кто выдаст ордер на его арест, а? Ты, что ли? Роберт Рассел, который держит ухо востро, распустил слух, будто бы существует тайное общество старых солдат армии Кромвеля. Живут себе у всех на виду, как титьки, торчащие из-под шлюхиной блузки. Прямо здесь, в Андовере. Заботятся друг о друге, дали клятву, что отомстят, если одного из них арестуют или будут с ним дурно обращаться. Рассел говорит, явятся в дом перед рассветом, отрежут голову обидчику, положат в черный мешок и бросят куда-нибудь в болото. Они и с первым Карлом то же самое сделали. А ты говоришь, заговоренный. У кого нож за пазухой, тому колдовство ни к чему.
— Боже милосердный! — воскликнул Поменявший Башмаки. — Мало того что нас ведьмами пугают, так еще придется держать двери на запоре, чтобы уберечься от мести старых вояк.
Крепыш поставил ногу на колесо, стряхнул пыль с ботинок и прищелкнул языком, словно сокрушаясь по поводу тайной армии Кромвеля. Когда я услышала имя Роберта, мне пришло в голову, что он, возможно, тихонько делает то же самое, что наш «ворчун»: поднимает шумок, распускает слухи, вселяющие страх, чтобы отогнать ворон.
Крепыш продолжал:
— А как насчет Роджера Тутейкера, что умер в камере бостонской тюрьмы? Тюремщик говорит, в день смерти его навещал какой-то высокий мужчина Высокий мужчина входит. Высокий мужчина выходит, а через пару часов доктор Тутейкер мертв, и на теле никаких следов. Говорю, дело это темное, что бы там ни порешили дознаватели.
В эту минуту двери молитвенного дома раскрылись и вспотевшие прихожане быстро высыпали во двор, жадно вдыхая свежий воздух. Я схватила Ханну, и мы выползли из-под фургона с противоположной стороны. Но когда я выпрямилась, крепыш-шотландец меня заметил. Должно быть, ему показалось, что мы выросли из-под земли, потому что он так и вытаращил глаза. Но на смену удивлению пришел страх, когда до него дошло, что я подслушала их разговор. Я чувствовала, как его взгляд жжет мне спину, когда я шла к нашему фургону.
На обратном пути мы все молчали, подавленные полными ненависти взглядами, которые преследовали нас, пока мы ехали через парк и дальше, по Бостонскому тракту. Я жалась к братьям, несмотря на страшную жару, и стискивала потную сонную Ханну, лежавшую у меня на руках. Я всматривалась в их лица по очереди и думала: вот Ричард, мрачный, угрюмый юноша. А вот Эндрю, которого страшная болезнь сделала дурачком. А вот Том, чей добрый живой характер угасает с каждым днем из-за страха и неизвестности. Я понимала внутреннюю суть каждого из них не только потому, что она день за днем раскрывалась мне в их поступках, а потому, что характер каждого можно было прочесть по их лицам. В лицах, которые они являли миру, не было ничего скрытного или противоречивого, что могло бы ввести в заблуждение. До этого утра я верила, как верят дети, что умысел человека, ценность его личности и вся история жизни отпечатаны на его лице, как клеймо мастера на серебряной чаше.
Но когда я смотрела на отца, одетого в фермерскую одежду, чьи кости, мышцы и сухожилия никак не вязались с камнями, деревьями и землей, чей лоб колониста изрезали морщины от постоянного, месяц за месяцем, год за годом, прищуривания на солнце, понять его я не могла. Я вспомнила старый малиновый отцовский мундир, красующийся на «ворчуне». Мундир, рукав которого разрезан саблей. Вспомнила, сколько раз он в одиночку уходил из дому в леса, куда не отважится отправиться ни один здравомыслящий человек. Вспомнила, что его кремневое ружье всегда стреляет в цель. Вспомнила, как сплетничали двое мужчин у молитвенного дома, и не могла понять, какое отношение истории о жизни солдата и смерти короля имеют к человеку, который поклялся перед всем народом Новой Англии, что он фермер, землепашец и труженик.
Если люди верят в то, о чем говорили те двое, неудивительно, что дядя убежал, как заяц, завидев отцовский топор на столе. И что Аллен стал белее снега, когда мать погрозила, что он лишится головы, если попытается выгнать нас из нашего дома. Я вспомнила, как мать предупредила, что есть люди, которые перешагнут через мой труп, чтобы заполучить красную книгу, в которой описывается история нашей семьи. В эту минуту желание выкопать и прочесть книгу было таким жгучим, что могло бы прожечь дыру в моем желудке. И наконец, я вспомнила рассказы дяди, которые мы слушали, собравшись у очага. Рассказы о казни английского короля Карла I, который взошел по ступеням эшафота и лег на плаху, где ему и отрубили голову. Палачом был высокий человек в капюшоне. Он показал отрубленную голову всему Лондону и провозгласил: «Король, тиран и грабитель народа, мертв».
Когда мы выезжали со двора молитвенного дома, единственный, кто помахал нам рукой на прощание, был маленький черный раб лейтенанта Осгуда. Он стоял в стороне от остальных прихожан, маленький и сгорбленный, все в тех же огромных ботинках и еще более изношенном и рваном платье. И в этом была своя логика — никому не нужный мальчик, всеми отверженный и презренный, стоял и махал нам рукой, пока мы не скрылись из виду. Я никогда его больше не увижу, но он еще не раз мне приснится. Во сне его одежда будет новой, пряжки на ботинках станут серебряными, а лицо — грустным и вечным, как темная половина луны.
Двадцатого июля подружка Мерси Уильямс по имени Мэри Лейси, которая мучила меня на андоверском кладбище и которую недавно посадили в салемскую тюрьму, призналась, что в самом деле была ведьмой, как и ее мать и бабушка. Она сообщила своим дознавателям, что Ричард и Эндрю тоже колдуны и что хозяйка Кэрриер поведала ей на полуночном шабаше, будто бы дьявол обещал, что она, моя мать, станет в аду королевой. Двадцать первого июля Джон Баллард приехал на своей телеге за моими старшими братьями.
