Лайош Мештерхази - В нескольких шагах граница...
Милый старый, ворчливый медведь! И ты, дружище, Лори! Неужто я здесь с вами, могу ли я верить своим глазам? Какие они веселые, сильные и спокойные! Словно бы мы, их товарищи, гонимые, присужденные к смерти, не просим у них убежища, как у последних солдат побежденного лагеря.
Услышав слова старика, в дверь кухни выглянула хозяйка.
– Уже уходите?
– А вы как думаете, мы оставим их вам? – съязвил дядя Дюри. – Одного мужа вам мало?
– Куда мы пойдем? – обратился я к нему, когда мы вышли на улицу.
– Куда? В партию!
– В партию? В какую партию?
Он пожал плечами.
– В социал-демократическую партию, другой сейчас нет…
Я остановился среди дороги. Старик сошел с ума?
– В социал-демократическую партию?
– Да.
– Но ведь… – вскрикнул я. – Как это пришло тебе в голову? Они же сразу сообщат в полицию. Разве ты не понимаешь, что мы…
– Положись на меня! – снисходительно улыбнулся он. – Тот, к кому я веду, не сообщит, не бойся!
Я ничего не мог понять, но был убежден, что старик в конце концов желает мне добра и знает, как поступить.
Мы пошли дальше, слегка взволнованные. Дядюшка Дюри между тем рассказывал, что Яни тоже хотелось непременно пойти с нами. Но он, старик, не разрешил.
– Он сегодня опоздал, а потом бы снова ушел… Стоит им только пронюхать, сразу станут искать у него!
Объяснил дядюшка Дюри и то, почему пришел не один. Разделившись на две пары, легче пройти по улице. Если что-нибудь все-таки да случится, он, официальный житель Дьёра, может предъявить документы, тогда уж не так подозрителен и тот, кто идет с ним.
В Дьёре социал-демократы занимали довольно приличное помещение в двухэтажном доме, на первом этаже которого расположились магазины и склады. Из тесного конторского помещения дверь открывалась к секретарю, и, как только она открылась, мое беспокойство мо. ментально исчезло.
За секретарским столом сидел товарищ Ваги. Я помнил его еще со времен пролетарской диктатуры. Я знал, что он честный человек. Тот самый Ваги, который спустя несколько лет стал одним из основателей Венгерской социалистической рабочей партии. Увидев нас, он не выразил ни радости, ни недовольства; он сразу понял, в чем дело и что надо предпринять.
Ваги выслал из комнаты дядюшку Дюри и Вучича; даже они не должны быть свидетелями нашего разговора.
– Вот что, – обратился он ко мне, когда мы остались одни, – сегодня суббота, и того, к кому я могу вас послать, вы не найдете до понедельника. Другому доверить я вас не хочу… Но это не беда! Можете спокойно оставаться в Доме металлистов. Даже кровати там найдутся. Я попрошу передать коменданту. Ты ведь знаешь его, маленького Гутмана! В понедельник утренним поездом вы поедете в Сомбатхей. Там есть товарищ, он уже многим помог переправиться; отвезете ему письмо. Все в порядке?
– А до понедельника мы будем шататься здесь?
– А что, они уже напали на ваш след?
– Нет… не думаю… Скорее всего, они ищут нас на дунайской границе. Ведь мы до сих пор пытались пробиться к Чехословакии.
– Так… Два дня вас проищут, а новый след не найдут, здесь вы будете сидеть тихо… им надоест, они решат, что вы уже на той стороне. А в понедельник утром там, где подозревать будут меньше всего, перебежите… Как твое мнение?
Я должен был согласиться с Ваги.
Тогда он встал и крикнул:
– Шарика, войдите, я продиктую письмо… Заложите, пожалуйста, в машинку официальный бланк и копирку.
Я ахнул:
– С копиркой?
Но Ваги лишь подмигнул, – положись, мол, на меня:
– Да, с копиркой. – И стал диктовать: – «Йожеф Вурм, Сомбатхей, улица Руми, восемь. Дорогой Йошка! Податели сего письма – коллеги из Будапешта, Шандор Варна и Густав Сечи. – Он, не запнувшись, назвал вымышленные имена. – Они потеряли работу во время больших мартовских увольнений. С того времени не могут устроиться. К сожалению, как ты знаешь, в Дьёре такой возможности нет. Попытайся устроить их на заводе, а если не выйдет, помоги перейти границу. Они немного говорят по-немецки. Это мои старые знакомые. Они достойны нашей товарищеской помощи. Заранее благодарю и приветствую от всего сердца». Так! Дайте, Шарика, я подпишу. Будьте любезны надписать конверт.
В этот миг распахнулась дверь, и на пороге появился высоченный молодой рабочий, непричесанный, в брюках и пиджаке, надетых прямо на ночную сорочку, с красным от злости лицом. В руке он держал какую-то бумагу, размахивал ею и кричал:
– Раз вы нам не помогаете, так за что же мы платим взносы! Вы должны сейчас же опубликовать в газете! Вот, пожалуйста! Прихожу домой из ночной смены, ложусь спать, а утром меня будят вот этим! Выселение! Полицейский уже там. Целый месяц я был безработным, неделю назад получил работу… Как я мог внести квартирную плату? Говорят, иди назад в Шопрон. Зачем я туда пойду, когда я здесь получил работу? Что же мне, из Шопрона пешком ходить? Я не зарабатываю столько, чтоб хватило на поезд! Чего от меня хотят? Я сказал, что заплачу. А они выкидывают мебель. Вместе с кроваткой вынесли ребенка, поставили на сквозняке в подъезде. Хорошенькое дело – взять да идти в Шопрон! – И он кричал, кричал в отчаянии, несчастный герой ежедневно разыгрывающейся трагедии.
Ваги его успокоил, утешил. Снял трубку и позвонил в редакцию – в Дьёре в то время уже издавалась левая газета. Тираж у нее был маленький, но все же в ней могли, хотя и очень осторожно, высказываться рабочие. Он вызвал редактора и просил выслушать молодого вагоностроителя и написать обо всем в газете.
Парень постепенно успокоился.
– Может, домовладелец немного испугается, если попадет в газету. Нехорошо, когда в газету попадешь, хоть ты и хозяин, – уже более мирно он объяснил: – Кому это надо, чтобы я возвратился в Шопрон? Я из Шопрона, это верно. Но где я в Шопроне получу работу? Я житель того места, где моя работа, верно? Не в Шопроне…
Машинистка Шарика тем временем надписывала адрес. Прислушиваясь одним ухом к сердитому рассказу рабочего, она вывела на зеленом конверте со штампом: «Йожеф Вурм, Шопрон, улица Руми, 8».
Затем вложила письмо в конверт, заклеила его и передала Ваги. А тот, даже не взглянув, протянул мне.
– Пожалуйста! Спасибо, Шарика, можете идти… Словом, как договорились, – шепнул он, когда мы снова остались одни. – Теперь перейдете в Дом металлистов. Комендант, горбатый Гутман, не сомневайтесь, не выдаст. Отдыхайте, а в понедельник на рассвете, в половине четвертого, у завода на остановке по требованию сядете в поезд, это будет лучше всего. Желаю удачи! – Он дружески пожал нам руки. – И не забудьте: Шандор Варна, – он указал на меня, – и Густав Сечи, – указал на Белу. – Придумайте национальность, год рождения, имя матери. Если спросят документы, сохраняйте хладнокровие; письмо тоже может послужить документом. Понятно?
Все было понятно. В конце концов пусть у этой партии и не очень устойчивое положение, а все-таки партия парламентская! Официальная бумага, конверт, печать, подпись секретаря самой крупной провинциальной организации кое-что да значат! Он прав: это не самый плохой документ для удостоверения личности. Разумеется, в случае крайней нужды. Но лучше, если такой нужды не будет.
Глава пятнадцатая,
в которой три начальника двух различных следственных групп проявляют необычайную активность и производят много шума из ничего
Много раз размышлял я об этом с тех пор.
Если бы за нашу поимку не пообещали столь высокую награду, нас, может быть, и поймали бы в Дьёре.
Нас хотели перехватить во что бы то ни стало и поэтому дважды повышали награду. Но, как это ни покажется странным, состязание за вознаграждение явилось причиной того, что преимущество оказалось на нашей стороне.
Каждому из сыщиков-ищеек хотелось получить эту огромную сумму, и здесь, в Дьёре, выдался момент – именно потому, что мы были почти у них в руках, – когда они бросились не за нами, а друг на друга.
А что другое могли предпринять тогдашние власти? Какое другое поощрение могли они обещать своим людям, кроме денег? Деньги и повышение в должности, а это в конце концов тоже означает деньги. Можно ли было верить огромной армии государственных чиновников, которая несколько лет подряд присягала после Франца-Иосифа Карлу, после Карла – Карою, потом большинство из них поклялось в верности советской республике, затем они быстро умыли руки в тепловатой водичке новой присяги эрцгерцогу Йосифу и правительству Фридриха, а теперь клялись в преданности новому правителю, Миклошу Хорти. Можно ли ожидать, что этот столь неустойчивый аппарат станет служить Хорти по убеждению?
Нельзя было представить себе, чтобы легион солдат, полицейских и жандармов, который в большинстве своем состоял из простых парней, выполнял грязную работу, возложенную на него правительством, по убеждению.
Страх перед властями, перед нищетой и желание занять какое-то место в обществе, в котором лишь немногие могут добиться успеха ценой несчастья других, – вот что их подгоняло! Получить новый чин, разбогатеть – вот что было единственной целью. Более возвышенными устремлениями не могли гореть служители того общества. Полицейский времен Хорти никогда не мог чувствовать того, что чувствует наш милиционер: не могло у него быть убеждения в том, что он защищает от врагов общество, а заодно – своих родителей, братьев и детей.
