Владимир Аристов - Ключ-город
— Князь Василий от тех своих слов отрекается. О том говорил ли?
— Говорил, Федор Савельич. Осипка на то отвечал: «Если государь Димитрий Иванович не государь, а обманщик, пусть-де князь Василий на площади народу объявит да обскажет, чего ради бродягу-вора он, князь Василий, истинным государем признал».
Федор опустился на лавку, подпер руками голову. «Связал черт веревочкой с боярами Шуйскими. Нужно было боярам извести ненавистное Годуновское племя, пустили в Москву на царский престол неведомого бродягу, королевского выкормленника. Теперь не знают, как самозванного государя-вора извести, чтоб кого-нибудь из бояр на престол посадить. Если б не связываться с Шуйскими да поднять черных людей на самозванного царя, а потом выбрать бы государя всей землей, да такого, чтоб не одним боярам да служилым людям радетелем был, а вам, людям русским. Видно, только без бояр не обойтись. Большая бояре сила. Сядет на престол князь Василий Шуйский, а может быть, из Милославских кто. Кто бы ни сел, а русских земель панам тогда не видать. Горько мужикам да черным людям под боярами жить, а под польскими панами и того горше будет».
Федор поднялся. Махнул сжатым кулаком:
— Не доведется Литве ни Смоленском, ни Русью володеть!
Михайло сверкнул загоревшимися глазами:
— Не доведется, Федор Савельич.
16
Утром Софья рассказывала сон:
— Ведмедь лохматый в светелку вломился. А морда не ведмежья, с коровьей схожа, и ревет страшно.
Сидела она у оконца за пяльцами, красивая, грузная, лицо розовое, одета в зеленый летник. Подняла на Федора большие с поволокой глаза:
— Ведмедя во сне видеть не к добру.
Вздохнула, наклонилась над пяльцами. Федор сидел на лавке, смотрел на склоненное Софьино лицо. Даже в первые дни после свадьбы ласкал жену как-то равнодушно. Часто тайно сравнивал с Онтонидой. И то, что женился, иногда казалось изменой Онтониде.
За четыре года Федор к Софье привык. Была она домовитой хозяйкой, ни в чем хозяину не прекословила. Любила она рассказывать сны. Снилось ей больше все страшное: медведи, волки с овечьими мордами или люди-песоголовы, о которых слышала она от захожей странницы. Раз как-то Федор начал рассказывать о чужих городах. Софья зевала. И Федор опять вспомнил Онтониду, слушавшую его рассказы с жадно раскрытыми глазами. В последние дни почему-то Онтониду вспоминал он часто.
Надо было идти к Шуйскому, Федор поднялся. У двери сказал:
— К ночи припоздаю, не тревожься.
У Софьи изогнулась бровь. Вздохнула тихо. Чужой ей Федор. Ласковый, никогда пальцем не тронул. Плеть, что по заведенному обычаю тесть на свадьбе ткнул в руки, кинул под лавку. Не бьет, а чует сердце — чужой. Уж лучше бы бил, да только бы сердце чуяло, что твой он, богом данный муж. То до полуночи просиживает над книгами, а то вздумал черного мужика Лисицу чертежу учить. С мужиком час битый о каких-то городах да башнях толкует, а с женой не найдет о чем слова молвить. Испортили, должно быть, лихие люди Федора, еще когда за рубежом был.
Федор вышел за ворота. День жаркий. Над бревенчатым городом и церковными главами в бледно-голубом небе носились белыми хлопьями голуби. В улицах пусто. Протарахтит в клубах пыли с седоком или кладью мужик-везовенец, подпрыгивая верхом на впряженном в телегу коньке, — и опять никого; Пока дотянулся ко двору Шуйского, устал. Вытирая у росписных ворот княжеского двора вспотевший лоб, подумал: «Старость пришла».
Воротный холоп впустил Федора во двор. Князь Василий стоял на крыльце в одних портах и алой рубахе навыпуск. Над головой князя кровля епанчейкой, столбы резаны травами и зверями. Боярин, потряхивая округлой бородой, лаял непотребными словами стоявших перед крыльцом на коленях мужиков-скорняков. Прищурил на Федора подслеповатые глаза. Догадался, по какому делу тот пришел. «Если с вестями, — бреди в хоромы, там скажешь». Крикнул коленопреклоненным мужикам:
— А к той неделе не воротите денег и росту, — быть вам у меня на дворе в кабальных.
Шуйский шагнул в сени. Федор за ним. Прошли в горницу, густо завешенную образами, — крестовую. Шуйский ткнул сухим пальцем на лавку:
— Сядь! — Сам сел рядом, пятерней взъерошил бороду. — С какими вестями прибрел?
Федор впился глазами в бояриново лицо:
— Вести худые, князь Василий. Московский народ твои слова помнит — будто в Угличе не царевича Димитрия убили, а попова сына. Обманщика подлинным государем почитает. — Говорил, точно приказывал, забыв, что перед ним родовитый боярин рюриковской крови. — Выдь, князь, на площадь, обличи перед народом вора! Московские люди твоему слову верят. Встанут на обманщика.
У князя Василия мелко задрожали в бороде волосинки. От Федоровых слов сухими стали губы. Хрипло выговорил:
— Неразумны слова твои, мастер. Чаял от тебя пользы, да, видно, впусте.
Федор нехорошо усмехнулся. Понял: боится боярин. Встал, поклонился.
— Прости, князь, коль мой совет не в совет.
Мимо шнырявших по двору работных мужиков Федор прошел к воротам. Зашагал к Китай-городу. На пустыре деловые люди выводили фундамент. Ставили палаты боярину Милославскому. Подмастер Молибога, увидев Федора, пытливо повел глазами. Лицо у мастера бледное, уголки губ чуть подрагивают. «Тает Федор Савельич, точно свеча. А все от расстригиных дел». Федор взял у подмастера отвес, прикинул, ровно ли кладут стены. Отвел подальше в сторону Молибогу, кивнул Михайле. Тихо выговорил:
— Князь Василий мешкает, к народу выйти боится. Самим нам надо поднимать московских людей на Димитрашку, литовского выкормленника.
Спал Федор беспокойно. Часто просыпался. В углу, в желтом свете лампадки, лики святых. От раскинувшейся рядом Софьи жарко. Однажды хотел было спать врозь, — ударилась в слезы: «Опостылела!». С тех пор и не пробовал. Спали врозь только под двунадесятые праздники да в пост, когда приходилось говеть.
Проснувшись за полночь, Федор долго лежал с закрытыми глазами. Потом стал засыпать. Сонно путались мысли. «Царь Димитрашка хочет в Москве палаты каменные ставить. Смоленск же с Новгородом да Псков королю отдает. Смоленск — к Руси ключ». Должно быть, от этих мыслей опять пропал сон. Открыл глаза. Увидел освещенное лампадой Софьино лицо: «Чуешь, Федор Савельич, в ворота ломятся?». Федор услышал неистовый стук, лай псов и голос Фролки. Бросил на плечи зипун, выскочил на крыльцо. В щели ворот красновато светилось. Чей-то хриплый голос проскрипел:
— По указу великого государя!
Трясущийся от страха Фролка отодвинул засов. Во двор ввалилось шесть человек стрельцов. У двоих в руках факелы. Пламя багрово светилось на лезвиях бердышей.
— Гей, хозяин!
Стуча древками, поднялись на крыльцо. Впереди высокий, в черном кафтане и черном же колпаке. Из-под колпака горят несытые волчьи глаза. Федор узнал в высоком Кондрата Векшу, старшего подьячего земского приказа, лютого стяжателя и лихоимца. Грохоча сапожищами, стрельцы втиснули Федора в сени. Подьячий, ткнув в грудь мастеру пальцем, прохрипел:
— Ты ли есть Федька Конев, городового и каменного дела мастеришка?
— Я!
— Великий государь Димитрий Иванович за злое твое умышление на него, великого государя указал имать тебя, Федьку, в тюрьму.
17
Взяли князей Шуйских, купца Ефрема Архипова, Костю Лекаря, Федора, подмастера Молибогу и еще четверых торговых людей. Купцы и Костя Лекарь на расспросе повинились тотчас же: званы были к князю Василию Шуйскому. Князь Василий вел про государя Димитрия Ивановича поносные речи, уговаривал подбить на гиль черных людей. Федор и Молибога заперлись. Их поднимали на дыбу, пытали накрепко. Поставили с очей на очи с Огапом Копейкой. Копейка сказал:
— Приходил ко мне подмастеришка Микифорка Молибога, говорил, чтобы я черных людей на гиль научил против великого государя Димитрия Ивановича. А говорил то он не сам по себе, а по Федьки Конева научению, и я про то затейное Федькино научение от разных людишек сведал и боярину Басманову немешкотно довел.
Ведавший розыском боярин Михайло Салтыков на Копейкины слова ласково закивал лысеющей головой:
— За то быть тебе, Огап, у великого государя и бояр в милости.
Спускаясь после расспроса по затоптанным ступенькам приказа, Огап Копейка думал: «Казнят Федьку смертью, буду в мастерах на Москве по каменному делу первым». Вспомнил, что в Смоленске так же избавился от Михайлы Лисицы, когда вздумал Федор ставить Михайлу в подмастера. «То-то! Огапу поперек дороги не становись».
Отпустив Копейку, боярин Салтыков вонзился глазами в Федорово лицо. Смотрел долго, бормотал под нос. Боярин на один глаз крив, оттого куда смотрит — сразу не разберешь.
— Винись, Федька, не то доведется в другой раз пытать.
Сидел Салтыков, откинувшись на лавку, скреб пальцами лысину, пыхтел, гмыкал в ржавую бороду. Направо за столом — седой подьячий с маленьким лицом. Щуря подслеповатые глаза, разглядывал на свет приготовленные перья. У стены ждал заплечный мастер Ермошка, широконосый мужик с равнодушными глазами и дикой бородой.
