Михаил Голденков - Северный пламень
Микола и Марта с прислугой сидели во дворе богатого особняка, не тронутого захватчиками, и ожидали пастора, ушедшего разговаривать с Шереметевым.
— Ты из-за меня приехал? — спрашивала Марта, влюбленно глядя на Миколу и гладя его по руке.
— Так, — кивнул он, улыбаясь ей, — лгать не буду, из-за тебя. Во сне все это видел, — и Микола указал кивком головы на улицу города… Помимо князя и Марты во дворе толпилось около полусотни жителей Мариенбурга, в основном немцы и немного шведов, к которым отношение, похоже, было несколько более лояльным, чем к латышам. Вид солдат с мушкетами, охранявших этих людей, красноречиво говорил о том, что все эти несчастные горожане также ожидают решения своей судьбы. Судя по одежде, все они являлись элитой Мариенбурга… Вскоре на крыльце здания показались Глюк и статный несколько полный мужчина в белом парике и в высокой треуголке, обшитой белым галуном. На мужчине был темно-синий расшитый красной нитью мундир и красный плащ на плечах.
«Шереметев», — смекнул Микола и встал вместе с Мартой с полуразбитой скамейки. О чем-то переговариваясь через переводчика, фельдмаршал и пастор сошли по ступенькам вниз. Лицо пастора сияло.
— Все хорошо! — крикнул он Кмитичу и Марте. — Все они живы, и их всех скоро отпускают! Я же говорил, граф добрый человек!
— А это кто? — указал на Марту тростью Шереметев.
— Это моя… воспитанница, вроде как. Марта. Литвинская девушка. Марта Василевская, по матери Скавронская. Сиротка, ваше сиятельство, — стал зачем-то подробно рассказывать Глюк…
— Замужем?
— Только недавно вышла. Но муж, того, убежал со шведской армией. Драгун Ехан Краузе…
— Значит, не замужем, — улыбнулось розовое чисто выбритое лицо Шереметева, — красивая, — оценивающе произнес он, сощурив глазки, — мне в прислугу как раз такие девки нужны, красивые.
Пастор стоял, открыв рот, не зная, что сказать. Микола сжал руку Марты, заслоняя ее собой.
— Говорил, зря пришли, — тихо сказал он ей.
— А ты кто таков будешь? — нахмурился Шереметев, уставив трость в грудь князя… Конечно, Кмитич не мог назвать свое настоящее имя. Его в армии Шереметева определенно могли знать как отличившегося офицера Карла еще с Нарвы, где этот самый надутый, как индюк, граф уносил ноги, словно заяц, утопив шестую часть своих драгун в водах Наровы.
— Рядовой Михайлов, — сказал первое, что придумал, Микола, тем более, что и форма на нем была солдатская, — но девушка, господин граф, принадлежит мне, я ее…
— Вздор! Как можешь ты, болван, перечить твоему господину! — разозлился на Миколу Шереметев. — Неужто указ не читал, как должен стоять перед начальством служивый холоп?! А ну отойди от нее не медля!
Но Кмитич не то чтобы не отошел, но даже положил руку на эфес шпаги, готовый драться.
— Солдаты! — заорал Шереметев, краснея, как вареный рак. — Гнать со двора этого наглеца! Задайте ему хорошенько! Под арест! Батогами его до смерти забить!
Три солдата подскочили и стали оттаскивать Кмитича от Марты, та протянула было к князю руки, но два других солдата подхватили девушку под локти и силой подтащили к фельдмаршалу. В это время уже пять солдат колотили вырвавшегося-было Кмитича прикладами своих фузей, пиная и толкая его вон со двора.
— Не бейте его! Не трогайте! — в ужасе закричала Марта. — Скоты! Сволочи!
— Ладно! Хватит с него! — милостиво махнул солдатам рукой фельдмаршал. — Под арест его! Никакой дисциплины, никакого уважения старшего по званию! Эх, не везет мне с народом!
Шереметев вновь повернулся к Марте.
— Хороша девка, — продолжал он осматривать молодую плачущую лявониху, — не плачь, дурочка. У меня тебе будет хорошо. Неужто ты бы того безродного солдата выбрала? Он бы бил тебя, обижал! А я бить не буду. Ну а вы, господин Глюк, можете присоединиться к нам и поехать в Москву. Там вам работа найдется сообразно вашему ремеслу…
Микола Кмитич, оказавшись на улице лежащим в пыли, с трудом поднялся на ноги, подобрал примятую солдатским башмаком треуголку, надел на кружащуюся от ударов голову, потрогал разбитую в кровь бровь, губу…
— Давай, пошел! — толкнул солдат его в спину…
Шереметев по убедительной просьбе Марты и пастора не отдал приказа забить вздорного солдата немедля. Он распорядился бросить того в полковую тюрьму и передать для наказания его командиру. Сам же Микола, сидя в тесной, заполненной разнообразным военным людом московской армии тюремной камере, готовился к худшему. Но ему было уже все равно. Единственное, что хотелось, — это выхватить шпагу и проткнуть перед смертью этого наглого ухоженного графа с замашками татарского хана времен Батыя… Оршанский князь сидел словно громом пораженный. Он впервые чувствовал себя бесполезным, беспомощным и забытым даже самим Господом Богом…
Дверь с грохотом ставень и скрипом несмазанных петель открылась. Вошли офицер и два солдата с мушкетами.
— Кто тут рядовой пехоты Михайлов?
Микола понял, что это спрашивают его.
— Ну я, — он встал.
— Вроде как литвин, верно? — спросил его офицер.
— Вроде как, — безучастно ответил оршанский князь.
— Значит, из второго пехотного полка?
— Стало быть.
— Ну, собирайся. Пусть литовский штабс-капитан и разбирается с тобой…
Миколу Кмитича провели узкой мощенной булыжником улочкой, завели в двери какой-то брошенной горожанами конторы, где за столом сидел офицер в красном камзоле. У офицера на груди блестела металлическая бляха с выбитой датой и номером «1700 NО 19». Эту бляху он получил после Нарвской битвы за то, что не бежал, не сдался шведам, оборонялся до последнего. Звали офицера Павел Потоцкий. Микола лишь бросил на офицера быстрый безразличный взгляд, он и за тысячу лет не признал бы в этом царском служаке в белом парике Павла Потоцкого… Да и Потоцкий не сразу признал в побитом солдате в запыленном московском мундире своего сябра Миколу.
— Матка Боска! Господи Иисусе! — медленно встал из-за стола Потоцкий. — Микола, черт бы меня побрал! Это ты? В таком наряде?
— Павло! — Микола бросился навстречу другу. Они крепко обнялись.
— Писем моих ты, конечно, не получал? — радостно светились глаза Потоцкого. — Да ты садись! Садись, братка!
Побритый, без усов и в белом парике, подольский князь выглядел моложе лет на пять. Он усадил Миколу на стул, сердито махнул караульным, мол, идите вон, и налил легкого разбавленного водой вина в глиняную кружку.
— На, выпей! Выглядишь ты не очень! Рассказывай, как тут оказался!
— Из-за женщины, — Микола осушил разом кружку, утер рукавом губы, — налей еще.
Потоцкий быстро наполнил кружку вновь. Микола снова выпил.
— Мне бы помыться, — устало улыбнулся оршанский князь…
Кмитичу несказанно повезло. Из-за конфликта с Шереметевым ему светила либо разбитая палками спина, либо Сибирь. Да и Потоцкого он встретил случайно — Павел уже совсем собирался покинуть армию Шереметева, да задержался по просьбе фельдмаршала лишь на пару дней — слишком много поубивало русских офицеров.
— Это не война, это черт знает что, — объяснял Потоцкий свое желание уехать как можно быстрей, — летгаллов убивают только за то, что они летгаллы. То же в Эстляндии было. Все жгут, скот забирают, а какой невмоготу забрать, то режут и бросают на месте. Дикость! Я видел, Микола, сам видел, как войска Шереметева не только разоряли усадьбы, но и сжигали селенья и посевы, а людей и скот поголовно утоняли в Московию на продажу. Такого варварства я не ожидал. Думал, Петр — нормальный европейский государь.
— Он, может, и нормальный, европейский, да вот генералы и солдаты его — нет, — отвечал Микола. — Мне пастор Глюк рассказывал, что в каком-то эстляндском городишке царь лично запорол шпагой мародерствующих собственных солдат.
— Так, — кивнул Павел, — было такое в Нарве. Я тогда подумал, что царь и в самом деле благородный и справедливый человек. Может быть, он таковым бывает в какие-то моменты. Но… ведь все это пожженное и побитое, говорят, его же тактика! Он приказывает все это творить!
— Тогда и царю далеко до цивилизованного человека! Варвар и есть, как говорят о нем.
— Вот я и гляжу, — грустно покачал головой Павел, — может, он и образованный, умный человек, но весь русский народ для него — это одна большая дойная корова либо пушечное мясо, что литвины, что русины, что московиты. Он их, похоже, всех своими рабами считает и всех ненавидит. Московитов ненавидит за то, что они не такие, как литвины, а литвин за то, что они богаче и лучше московитов! А соседние народы или же собственных инородцев он считает вообще недочеловеками, жалеть которых просто смешно, когда идет речь о собственных интересах… Никакая цена не кажется ему слишком высокой, если речь заходит о главной цели: отечество должно стать великим, а он лично — могучим государем. И вот он начал всю эту войну за величие ради величия, за мощь ради мощи. Не спорю, мощь может быть очень важной и деятельной, но здесь и этого нет! Царь больше тратит, чем добывает. В чем тогда его ценность? — Павел в сердцах плюнул. — Вот тут все говорили раньше, мол, реформатор, учится у Европы, образованный! Как он учится? Чем он образованный? Его Европа интересует только своими новыми пушками, ружьями да кораблями. Будь таковые в Турции, он бы туда, к туркам ездил, там бы учился и послов засылал. «Северный турок»… Таков и есть! Царь не учится в Европе ничему благородному и доброму, но только одной войне. А воюет он как древний гунн, как варяг времен Рюрика! Нельзя так воевать! Нельзя! Насмотрелся я тут такого, что… — Потоцкий не договорил, рубанув рукой воздух.
