Алексей Эйснер - Человек с тремя именами: Повесть о Матэ Залке
Он шагнул вперед и минут пять сличал отметки на своей измочаленной карте с тем, что было на беловской. Еще через минуту головной танк взвыл и дернулся. За ним рванули второй и третий. В воздухе перед сторожкой остались запахи солярки, нагретой смазки и железа, быстро прибиваемые дождем.
Однако, несмотря на танковую поддержку, в тот день восстановить утраченное не удалось. Танки, вынужденные двигаться гуськом по дороге, проложенной в узком пространстве между холмами, напоролись на прямую наводку, ведущий, не задерживаясь, открыл беглый огонь по ближним домам Паласете, но через несколько мгновений, подпустив танк поближе, неприятельские артиллеристы ударили по нему, и он сразу завертелся на месте и стал. Из-за подбитого высунулся второй, но был тоже поврежден, раньше, чем начал стрелять. Послав несколько гранат, третий, захватив Погодина, начал отходить, вытягивая на цепи вторую машину, оставив двух человек у первой и попросив тельмановцев охранять ее до прибытия ремонтников.
Понятно, что после этого готовившиеся следовать за танками ударные тельмановские роты вынуждены были залечь. Гарибальдийцы же, услышав задорные выстрелы танковой пушки, дружно рванулись к уступу перед их позициями, взобрались на него и, швыряя в окна ручные гранаты, расстреливая засевших на чердаке снайперов, ринулись на штурм первого дома. Однако через несколько минут во фланг итальянцам начал бить «гочкис», и, сообразив, что тельмановский батальон не продвинулся, Галло, находившийся в первых рядах атакующих, приказал отходить, унося тяжелораненых и подобрав убитых.
Как ни удивительно, но после такой решительной неудачи боевое настроение в обоих батальонах нисколько не снизилось, и командиры их уже во второй половине дня попросили у Лукача разрешения повторить все завтра же, но пораньше. На этот раз батальон Тельмана смогла бы поддержать бригадная батарея. Итальянцы же сами договорились с отведенной на отдых неподалеку бригадой испанских карабинеров, и она предоставила в их распоряжение старое мелкокалиберное орудие с обслугой из трех человек.
В бою обслуга эта показала, без преувеличения, чудеса храбрости. Двое из троих испанцев были убиты, третий же с двумя подоспевшими гарибальдийцами стрелял прямой наводкой до последнего снаряда и умудрился поджечь один из атакуемых домов. К обеду батальоны восстановили бывшее до смены положение и даже несколько улучшили его.
— Видишь, Белов,— убеждал Лукач нисколько не возражавшего начальника штаба,— видишь, что у нас за люди. Снилось ли кому после Лос-Анхелеса, что такое может быть? Для меня в сегодняшнем успехе главное, что наши волунтариосы способны драться на равных и даже побеждать кадровых испанских солдат и обезумевших этих марокканцев. А войска у мятежников стоящие. Нам ведь противостоят ученые испанские генералы с военно-академическим образованием. Они знают не одну современную тактику и стратегию, они назубок выучили все условия и правила, по каким ведутся войны еще с Ганнибала. Вот в этом и кроется наше счастье. Они же и мысли допустить не могут, что здесь, в Университетском городке, и в Паласете, где они надеялись, как нож сквозь масло, пройти к центру Мадрида, и вот остановились,— что у нас нет эшелонированной обороны, но всего-то одна линия, а за ней ничегошеньки. И наши вчерашняя и сегодняшняя атаки их дополнительно убедили, что у нас солидные резервы, какой же сумасшедший начнет без них наступать? Но я от Клебера и от Горева знаю, что их нет, хоть шаром покати, кроме переутомленной — с девятого бессменно в боях — Одиннадцатой в Эль-Пар-До, да еще измученной испанской бригады карабинеров где-то поближе. Честно говоря, такое фронтом назвать нельзя — пусть его и начали громко именовать Центральным. Разве это фронт? Одна ниточка. И держится она на убеждении фашистского ученого командования: чего не может быть, того и нет...
Уже на следующий день неприятель предпринял хорошо подготовленную и поддержанную двумя четырехпушечными батареями контратаку, однако ничего значительного не достиг. Правда, прямыми попаданиями был почти разрушен дом, в котором сидела польская рота, и когда она отступила, марокканцы ворвались в него и перерезали человек двадцать, оставшихся на втором этаже и возглавляемых немолодым уже комиссаром Мельником. Но меньше чем через час, узнав о его гибели, вся рота бросилась, чтобы отбить его тело, и снова овладела остовом дома. И все. В дальнейшем никаких атак или контратак больше ни с той, ни с другой стороны не предпринималось. Участок от Западного парка до Паласете, включая и Университетский городок, как бы закостенел, хоть и не затих. Шума, пожалуй, он производил даже больше. Бывало это и днем, но чаще уже после наступления темноты: с чьего-то случайного выстрела начиналась быстро распространявшаяся по сторонам перестрелка. Однако постепенно все стихало, отдельные выстрелы слышались все реже и реже, пока не воцарялась мертвая тишина.
Вместе с фронтом стабилизировалась и обстановка в переполненной и насквозь прокуренной сторожке. Лукач внезапно объявил, что хватит валять дурака и что трое суток без сна — более чем достаточно. Теперь он сам снова будет уезжать в Мадрид, а на обратном пути останавливаться на ночлег в Фузнкаррале. В его отсутствие бригадой будет командовать Белов, под рукой у которого останутся Мориц с телефонистами, Алеша со своими шестью часовыми и дежурный мотоциклист.
Следующим утром комбриг приехал еще до света и привез большой термос кофе, а Луиджи — еще два, питание на всех и сигареты. После завтрака отдыхать отправился до глаз заросший густой черной шерстью Белов. Приняв кроме своих и его бразды правления, Лукач держал их в своих сильных руках до обеда, доставленного отоспавшимся и до синевы выбритым Беловым. Из его рассказа следовало, что в Фуэнкаррале он познакомился и провел деловые беседы с новыми штабными офицерами: начальником транспорта Тимаром, черненьким острословом, великолепно изъяснявшимся и на немецком, и на французском, и, вероятно, не хуже — на своем венгерском, о чем Белов, впрочем, судить не брался, с оружейником французом Севилем и с заведующим делопроизводством, почтой, а также казначеем бригады, тоже французом, Клоди.
Прошло уже больше двух дней и трех ночей, как прекратился дождь, но при этом еще похолодало: к рассвету в дорожной будке непроницаемо запотели оба окна, а ковер из листьев вокруг нее покрылся серебристым налетом. Между тем у двоих из шести бойцов охраны, у Фернандо и Лягутта, получивших перед отправкой из Альбасете загадочного происхождения каучуковые плащи, они давно превратились в лохмотья. У остальных пяти, включая Алешу, носивших обмундирование испанского иностранного легиона, куртки были потеплее. Но если Фернандо не долго раздумывал и на время стояния на часах набрасывал на свои резиновые лоскуты одеяло, то Лягутт стеснялся такого цыганского стиля и нещадно мерз. И вот он напомнил Алеше, что когда они готовили под командный пункт эту буржуазную виллу там, наверху, и убирали всякую всячину, разбросанную по полу, то засунули в ящики комодов пропасть новеньких носков, и шелковых и шерстяных, и еще несколько кашне. Если бы он, Лягутт, умел так изящно заворачивать ступни в чистые белые тряпки, как это делают сам Алеша, и Юнин, и Ганев, и даже два этих великана из Польши, он бы сейчас и в ус не дул, но уже с неделю как ему приходится совать в башмаки голые ноги: и холодно очень, и стерты они до крови. Так не мог бы Алеша спросить от имени двух волонтэр, Фернандо и Лягутта, не разрешит ли камарад женераль отлучиться им двоим, самое большее, на час, чтобы взять каждому по паре теплых носков и по одному кашне, если, конечно, камарад женераль не сочтет это мародерством. А то как бы не слечь с простудой, да и очень больно...
Казалось бы, Алеша и сам мог бы сообразить, как ответить на такую просьбу, однако он обратился к Лукачу с просьбой своего подчиненного. Лукач поднял глаза от стола и довольно долго смотрел на Алешу, но, убедившие что тот не шутит, даже повеселел. Разумеется, он разрешает. Вообще-то начальнику охраны штаба следовало бы посмелее брать на себя решение такого рода вопросов: командира бригады и без того дела хватает. По этому же конкретному поводу руководствоваться надо одним безошибочным правилом: в случае действительной нужды, солдат на войне может взять все необходимое из еды и одежды, но только в себя и на себя, ничего в карманы или в сумку. Мародерство начинается с разбухания ранца.
Осчастливленный Алеша вышел передать ответ генерала Лягутту, Лукач же, оглядев спящих, не проснулся ли кто, всем туловищем повернулся к Белову:
— Ты слышал?
— Слышал, слышал,— улыбаясь, подтвердил Белов.
— Да ты не смейся. Тут скорее слеза умиления прошибет. Доброволец в грубых башмаках на босу ногу дрожит в карауле от холода и не уверен, имеет ли прав сбегать в брошенный дом, где бесполезно лежит теплое барахло, и достаточно одного снаряда, чтобы все пошло прахом. Более того. Боясь, что его сочтут мародером, он испрашивает разрешения у самого командира бригады. А? И заметь, не только этот француз, а чем лучше Алеша? Ведь грамотный, кажется, парень, но вместо того, чтоб сказать: «Дуйте до горы и тащите сюда все, что может пригодиться», обращается ко мне, как к римскому папе, чтобы я выдал его Лягутту индульгенцию. Чувствуешь? И все дело в том, что просто оба боятся, как бы не бросить тень на наше знамя. Да, с такими людьми мы не то что Мадрид обязаны отстоять, а победить во всемирном масштабе...
![Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]](/uploads/posts/books/122361/122361.jpg)
