Джузеппе Томази ди Лампедуза - Гепард
Сомнений не было: любовь и страсть тут ни при чем. Речь шла о подлости, о подлой мести за другую подлость. Падре Пирроне благодарил Провидение за то, что оно привело его в Сан-Коно именно в эти дни, когда все можно было еще исправить.
— Послушай, Сарина, я берусь за два часа все уладить. Но ты должна мне помочь. Половину Киббаро (так называлось место, где находилась пресловутая роща) придется отдать Анджелине в приданое. Другого выхода нет: эта дура вас разорила, — сказал он, подумав, что даже течка у суки помогает Господу вершить свой суд.
Сарина пришла в бешенство:
— Половину Киббаро? Отродью этих мерзавцев? Никогда! Пусть она лучше умрет!
— Ладно. В таком случае после мессы я поговорю с Винченцино. Не бойся, я постараюсь охладить его пыл.
Он надел шляпу и снова засунул руки за пояс. Уверенный в себе, он ждал, что скажет Сарина.
Список возможных проявлений ярости Винченцино, даже после того, как отец иезуит его тщательнейшим образом отредактировал, оставался неудобочитаемым для несчастной Сарины, которая расплакалась в третий раз; однако всхлипывания мало-помалу становились все реже и вскоре совсем прекратились. Женщина встала.
— Да свершится воля Господня! Уладь это дело, а то жить не хочется. Такая красивая роща! Каждое дерево полито потом нашего отца.
На глаза сестры снова навернулись слезы, но падре Пирроне их не видел: он уже ушел.
Отслужив мессу и выпив предложенную приходским священником чашку кофе, иезуит сразу отправился к дяде Тури. Он никогда у него не был, но знал, что дядя живет в самой верхней части Сан-Коно, рядом с кузницей мастро Чикку. Он быстро нашел дядину лачугу. Она оказалась без окон, и дверь была открыта, чтобы пропускать немного солнца. С порога, где он остановился, были видны в полумраке сваленные кучей вьючные седла для мулов, переметные сумы, мешки: дон Тури зарабатывал на хлеб тем, что был погонщиком мулов; в последнее время ему стал помогать сын.
— Дорацио! — крикнул падре Пирроне: этой сокращенной формой Deo gratias (agamus)[73] священнослужители пользовались, прося разрешения войти.
— Кто там? — отозвался старческий голос, и сидевший в глубине комнаты человек поднялся и направился к двери.
— Я падре Саверио Пирроне, ваш племянник. Если позволите, хотел бы с вами поговорить.
Приход иезуита не вызвал большого удивления: уже по меньшей мере два месяца здесь ждали если не его самого, то его посланца. Дядя Тури оказался крепким стариком с прямой осанкой; задубелое от зноя и града лицо прорыли зловещие борозды, какими удары судьбы отмечают лица людей недобрых.
— Входи, — сказал он хмуро, пропуская его и делая вид, будто хочет поцеловать ему руку.
Падре Пирроне присел на большое деревянное седло. В доме царила крайняя бедность: в углу копошились две курицы, и все здесь пропахло пометом, мокрой одеждой и злой нищетой.
— Дядя, мы не виделись много лет, но я в этом не виноват: как вы знаете, я не живу в Сан-Коно. А вы, живя здесь, никогда не бываете в доме моей матери, вашей невестки. Поверьте, нас это очень огорчает.
— Ноги моей в этом доме не будет! Меня тошнит, даже когда я мимо прохожу. Тури Пирроне, если его обидели, и через двадцать лет обиду помнит.
— Я вас понимаю. Разумеется, понимаю. Но сегодня я взял на себя роль голубя из Ноева ковчега и принес весть, что потоп кончился. Я очень рад нашей встрече и вчера был счастлив узнать дома, что ваш сын Сантино обручился с моей племянницей Анджелиной. Все говорят, что они хорошая пара, и их союз положит конец долгому раздору между нашими семьями, который, не скрою от вас, всегда меня огорчал.
Лицо Тури выразило удивление, чересчур очевидное, чтобы не быть притворным.
— Падре, ежели бы не ваше святое платье, я бысказал вам, что вы врете. Кто знает, что вам наболтали ваши бабы? Сантино ни разу в жизни не разговаривал с Анджелиной: такой уважительный сын, как он, не пойдет против воли отца.
Иезуит восхищался самообладанием старика, невозмутимостью, с какой тот лгал.
— Выходит, меня ввели в заблуждение. Представляете, дядя? Мне сказали, что вы уже договорились о приданом и сегодня придете с сыном вроде как на смотрины. Ох уж эти женщины — сочиняют от нечего делать всякую несуразицу! Но даже если они что-то присочинили, так исключительно из добрых побуждений. Ну, я пошел. Первое, что я сделаю дома, — отругаю сестру. Надеюсь, дядя, вы меня простите. Рад был найти вас в добром здравии.
На лице дона Тури появились признаки жадного интереса.
— Постойте, падре. Хоть еще немного посмешите старика байками ваших женщин. О каком таком приданом болтали эти сплетницы?
— Понятия не имею! Если я не ослышался, разговор был про половину Киббаро. Они души не чают в Анджелине, и, по их словам, нет такой жертвы, которую они не принесли бы ради мира в семье.
Дону Тури расхотелось смеяться.
— Сантино! — вскочив, позвал он зычным голосом, каким понукал упирающихся мулов. Никто не откликнулся, и он заорал громче: — Сантино!.. Куда ты запропастился, бога мать?..
Заметив, как вздрогнул падре Пирроне, он с неожиданной готовностью прикрыл рот рукой.
Сантино занимался во дворе мулами. Вид у него, когда он вошел, был испуганный, в руке он держал скребницу. Красивый двадцатидвухлетний юноша, он был высоким и сухощавым, как отец, — только взгляд еще не успел сделаться жестким. Вчера он видел иезуита на улице и сейчас сразу его узнал.
— Познакомься, Сантино. Это твой двоюродный брат падре Саверио Пирроне. Благодари Бога, что он сейчас здесь, не то бы я тебе уши оторвал. Что это за шуры-муры, про которые я, твой отец, ничего не знаю? Сыновья рождаются для отцов, а не для того, чтобы за юбками бегать.
Юноша выглядел растерянным, стыдясь, скорее всего, не сыновнего ослушания, а сговора с отцом, и не знал, что сказать; в поисках выхода из неловкого положения он опустил скребницу на пол и подошел поцеловать руку священнику. Падре Пирроне улыбнулся, обнажив зубы, и благословил непутевого родственника:
— Да хранит тебя Господь, сын мой, хоть ты это го, сдается мне, не заслуживаешь.
Старик продолжал:
— Твой двоюродный брат так меня просил, что в конце концов уговорил дать мое согласие. Но почему ты мне раньше не сказал? Теперь тебе надо умыться и почиститься: мы идем к Анджелине.
— Погодите, дядя, погодите. — Падре Пирроне считал, что должен сначала поговорить с «человеком чести», ввести его, так сказать, в курс дела. — Дайте им приготовиться к вашему приходу, я знаю, что вас ждут вечером. Вечером и приходите, будем рады вас видеть.
На прощание отец и сын обняли его.
Когда падре Пирроне вернулся, его зять Винченцино был уже дома, и, чтобы успокоить Сарину, брату не оставалось ничего другого, кроме как подмигнуть ей из-за спины гордого мужа — знак, понятный любому сицилийцу. Затем он сказал зятю, что ему нужно поговорить с ним, и оба направились под засохший виноградный навес позади дома.
Разлетающийся на ходу подол сутаны очерчивал вокруг иезуита нечто вроде непреодолимой границы; жирные космы «человека чести» угрожающе развевались. Впрочем, разговор принял неожиданный для падре Пирроне характер.
Если «человек чести», согласившись с неизбежностью замужества Анджелины, отнесся к поведению дочери с каменным равнодушием, то после первого же упоминания о приданом глаза его вылезли из орбит, вены на висках вздулись и походка из качающейся стала дергающейся; рот изрыгал грязные, непристойные ругательства, сопровождаемые самыми кровожадными угрозами, а рука, не пошевельнувшаяся, чтобы защитить честь дочери, нервно ощупывала правый карман штанов, что говорило о готовности защищать миндальную рощу до последней капли чужой крови.
Падре Пирроне дал исчерпаться потоку сквернословия, довольствуясь тем, что мелко крестился всякий раз, когда ругательства переходили в богохульство; на жест, предвещавший смертоубийство, он не обратил никакого внимания.
— Пойми, Винченцино, — сказал он, воспользовавшись паузой, — я не меньше твоего хочу, чтобы все уладилось. Как только приеду в Палермо, я порву бумагу, которая обеспечивает мою часть наследства, оставленного покойным отцом, и в разорванном виде пришлю тебе.
Действие этого бальзама оказалось мгновенным. Винченцино умолк, занявшись мысленной оценкой стоимости обещанной части наследства. В холодном солнечном воздухе послышалось фальшивое пение: это пела Анджелина, подметая дядину комнату.
Ближе к вечеру пожаловали Тури и Сантино, оба чистые, в белоснежных рубахах. Жених и невеста, сидя рядом на стульях, то и дело молча переглядывались и при этом громко смеялись.
Они были явно довольны: она — тем, что «пристроилась» и заполучила этого красивого малого, он — что последовал совету отца, в результате чего у него теперь будет служанка и половина миндальной рощи. За ухом у него снова была красная герань, но на этот раз она никому не казалась отблеском адского огня.
