Валентин Рыбин - Знойная параллель
Это сейчас самое доходное место. Подзаработаем, купим собственные особнячки, устроимся в автопарк и будем жуликов возить.
— Каких жуликов?
— Ну, мало ли их — кто государство грабит! На зарплату в такси не сядешь.
— Философия, действительно, у вас шабашная, — говорю я. — Ну да ничего. Главное, братцы, работайте на славу. И неплохо бы вам проникнуться мыслью, что канал для туркменского народа — это жизнь. Туркмены никогда воды вдоволь не видели. Здесь не то, что в Сибири, где река реку погоняет. Здесь каждая капля на вес золота. Поможете туркменскому народу канал построить — народ ваши имена в веках будет помнить.
— Эх, куда залетел! — смеется Земной. — В века! Ничего себе!
— Да я ведь и не шучу, — заверяю я. — Вы едете не куда-нибудь, а на стройку коммунизма. Неплохо бы вам проникнуться соответствующим духом...
Вовлек я их всех в беседу. Толкуем обо всем. Вот так бы, наверное, и доехали до Кельтебедена, в разговорах о жизни. Но стоп. Взревел мотор, заскользили задние колеса. Ковус выскакивает из кабины, кричит:
— Слезай, братва. Давай сюда шалманы... По самые дифера увязли.
Сбрасываем бревна, спрыгиваем сами. Шофер выходит из кабины, неторопливо достает пачку «Беломора», закуривает.
— Это самое что ни есть сучье место, — говорит он, прикуривая и окутываясь дымом. — Еще не один шофер не проехал здесь без шалманов.
Закуривают и другие. Я вылез на гребень бархана, осмотрелся вокруг. С вершины этого неподвижного песчаного бугра, поросшего дикими травами и выжженными до серости знойным солнцем, видна местность километров на двадцать. Кругом одни барханы. В низинах между ними саксауловые заросли. Впрочем, я каждую ветку в пустыне называю саксаулом. А на самом деле тут множество всяческой жилистой растительности: кандым, джузгун, тамариск или гребенчук. Серые костлявые сучья, закрученные в толстенные жгуты. Вот извивается по стволу, чуть ниже того места, где я стою, толстая оловянно-серая змея. Я поднял ветку и бросил в нее. Змея, видимо, это эфа, тотчас бросилась вниз и вскоре исчезла. На другом склоне появилась целая семейка оранжевых тушканчиков. Встали на задние лайки, смотрят — что там произошло?! Потешные зверьки! Я продолжаю рассматривать пустыню и вдруг замечаю сразу несколько вытянутых шей неизвестных животных. Они в нескольких километрах, в низине: совершенно неподвижные, словно замерли и поджидают нас.
— Ковус! — зову я. — А это что за существа? Иди-ка посмотри.
— Варанов что ли увидал? — спрашивает он, поднимаясь на бархан.
— Где вараны? — оживляется Земной.
И вот уже все стоят около меня, а я показываю рукой туда, где торчат гигантские шеи.
— А-а, — смеется, увидев их, Ковус. — Да это же Калижнюковские доходяги! Электрические экскаваторы!
— А почему доходяги?
— Ай, все их так зовут. Привез их дядя Семен с собой из России. Хотел пустыню электричеством взять. Ну, поставили их на эти пикеты. На каждом четыре человека, чтобы работали машины бесперебойно. Энергопоезд в Захмет пригнали. Кабель протянули. Дали ток. Несколько дней поработали на жаре и все вышли из строя. Моторы не выдержали. Люди сразу манатки в зубы и разбежались, кто куда. Надо было ремонтировать технику, но некому. Никто не хочет на окладе сидеть. У нас же сдельная оплата. Пока песок на отвал выкидываешь — живешь припеваючи, а остановился на ремонт — живи на окладе. Ну, что... Машинисты разбежались, остались экскаваторы без хозяев. Тут и навалились на них. Растащили по деталям.
— Кто растащил?
— Да наши ребята. Запчастей же почти нет. Дефицит. И не только кельтебеденцы. Вот эта дорога, по которой едем, она же через все центральные Каракумы тянется. По ней многие ездят. Кому не лень останавливаются возле «электричек». Словом, раскулачили все одиннадцать машин.
— И ничего теперь нельзя сделать?
— Теоретически можно. Их можно переоборудовать на дизельную тягу. Поставить моторы и все остзльчге
Но практически это невозможно. Никто не соглашается сидеть на окладе... Три-четыре месяца, как минимум, придется быть на ремонте.
— А прибавить ремонтникам зарплату нельзя?
— Бесполезно, товарищ Природин. Знаешь, сколько экскаваторщики зарабатывают в месяц, когда машина на ходу? До тринадцати тысяч. Это высшая, рекордная... Есть у нас один такой, тринадцать вышибает. Л в среднем: шесть-семь тысяч. Тоже немало, правда?
— Баснословные заработки, — удивляюсь я и спрашиваю: — А оклад какой на ремонте?
— Чуть больше тысячи... Вот поэтому никого не заставишь. Калижнюк чего только не делал, чтобы снять с себя «черное пятно»: это же его фантазия — «электрички». И упрашивал, и сулил, и приказывал — бесполезно. Теперь и он махнул на них рукой, потому что не до них. Теперь, наверное, когда на всех других участках русло выкопают, тогда только займутся доходягами.
— Тринадцать тысяч! — вновь удивляюсь я. — Кто же этот чемпион?
— С Волго-Дона один. Вместе с женой вкалывают.
— Ну, что, начнем? — обращается к Ковусу шофер.
— Давай, начнем.
Идем к машине, берем шалманы и подкатываем под задние колеса. Грузный «ГАЗ» с минуту надрывает стальное сердце и мускулы, пыжится изо всех сил, наконец выползает на гребень. Бросаем бревна в кузов и сами — туда. Поехали дальше...
Примерно через час проезжаем «электрички». Они стоят в широкой ложбине, в километре друг от друга. Их одиннадцать. Они по самый пояс заметены песком. Сначала надо их откопать, а потом уж говорить о ремонте. Смотришь на «доходяг» и страшно становится. Сколько потребовалось металла, сколько затрачено средств и времени, чтобы создать эти махины. И вот — на тебе: не выдержали в схватке с пустыней.
Пока доехали до Кельтебедена, еще три раза пользовались шалманами. По выражению шофера, — прокатились со счастьем на борту. Бывают случаи, когда машины одолевают эти сто километров от Захмета до участка за сутки. Но это во время внезапных бурь. В бурю Каракумы поднимаются в воздух. Небо становится черным, а солнце в нем кажется бронзовой сковородкой. Ветер шпарит с такой силой, что, если откроешь глаза, можно ослепнуть. Тогда шоферы прячутся в кабинах, а люди в кузовах накрываются брезентом или еще чем-нибудь и терпеливо ждут, пока пройдет буря.
Въезжаем в Кельтебеден. Это огромный котлован, окруженный со всех сторон неподвижными барханами. Поселок на склоне. Чуть ниже — колодец и автомастерские. Дома деревянные, в виде вагончиков. Обшиты матрацами. Нигде не видно ни души. И совершенно непонятно, откуда взялся пятилетний малыш в сапожках и грязной рубашонке. Он подходит к машине. Руки держит за спиной, как хозяин. Хмурится.
— Здравствуй, герой! Ты чей?
— Это наш Илья Ильич, сын начальника участка, — весело говорит Ковус.
Выходит из лабиринта домиков и сам Шумов: красивый молодой человек в черных очках. Волосы у него черные, как смоль, вьющиеся. Лицо загорелое, но интеллигентное, и сложен он, прямо скажем, не для пустыни. Слишком изящен. Впрочем, пожалуй, я не прав. Полному тут тяжеловато, а такому, как он, — в самый раз. Знакомимся. Ковус представляет меня, затем сообщает о своем назначении. Шумов снимает очки. Смотрит пристально. Поверить не может.
— Неужели ко мне? Главным инженером?
— Да клянусь, ну что ты не веришь!
— Гора с плеч, честное слово, — радуется Шумов. — Куколь давно рвался отсюда. А виноват сам. Запутался в отношениях с людьми. Пил же все время. С одним пол-литра, с другим бутылку вина. Как поедет на пикеты, так и возвращается «под мухой». Потерял всякий авторитет. Куклой начали обзывать. Те же ребята, с которыми пил. Дожился. Выпьет с одним, с другим, а потом приписывает лишние кубы.
— А как тут припишешь? — спрашиваю я. — Тут же песок...
— Если и можно где приписками заниматься, то только здесь, — отвечает Шумов. — Трасса спроектирована так, что часть русла идет по естественным ложбинам. А кто их учитывал? Их десятки тысяч таких ложбин по трассе. Вот и выходит, что холостой прогон тоже измеряют кубами грунта.
— При такой постановке дела, — замечаю я, — инженер Иомудский к концу строительства будет иметь бледный вид. А он надеется вдвое перекрыть Шле-гельские расчеты.
— Я пресек всю эту лавочку! — небрежно бросает Шумов.
Я беру малыша на руки и мы входим в дом. Тут довольно приличная обстановка. Два домика составлены вместе, между ними ход и такое впечатление, будто мы в двухкомнатной квартире. В первой комнате обеденный стол, шкаф и две тумбочки, печка-буржуйка. Во второй — две кровати и детская качалка.
— А что, у вас не так уж и плохо!
— А мы и не жалуемся, — улыбается Шумов. — Жилье — ничего, харч есть: весь Кельтебеден усыпан пустыми консервными банками. Вот с этим бродягой не знаю, что делать, — легонько щелкает по носу сына Шумов.
— Не смей трогать! — сердито выговаривает малыш.
