Рудольф Баландин - Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно
(Позже чья-то рука снова внесла Бруно в список преподавателей университета. Кто это сделал, остается загадкой. Предполагают, что вписал имя своего учителя Рафаэль Эглин, ученик Бруно, ставший профессором Магдебургского университета.)
Возможно, кто-то посетует на несдержанность Бруно (а то и нескромность), его неспособность реалистически оценивать бытовые ситуации, неумение идти на компромиссы. В конце концов ему оказали честь, приняв в академию — гонимого, отверженного, нигде официально не принятого, бедствующего. Чем же отвечает он? Настаивает, чтобы ему позволили провозглашать собственные идеи, оскорбляет ректора, демонстративно отказывается от почетного звания. Что за взбалмошность, каприз, неумеренное самомнение.
Джордано трезво смотрел на свой поступок: «Не настолько переоцениваю я благородство своего сердца, чтобы утверждать — будто при случае не могу разразиться гневом и быть охваченным страстным горем, будто могу равнодушно переносить наносимые мне оскорбления и, неспособный к мести, в силах тушить их бальзамом героического величия духа в книге моей памяти».
Учтем, однако: немало было, есть и будет вполне скромных, не капризных, осмотрительных людей, умеющих приспосабливаться к различным ситуациям. Они-то уж не откажутся от льгот и выгодных должностей.
Бруно избрал путь преодоления. Он сделал выбор и не желал кривить душой.
Его поступок выглядел по меньшей мере бессмысленным. Если б это было публичное выступление, клеймящее несправедливость и демонстрирующее благородство! Нет, резкий протест был высказан с глазу на глаз. Не упомяни о случившемся сам ректор, и никто ничего не узнал бы никогда.
А ведь правда открылась. И чья-то честная рука восстановила вычеркнутое имя Бруно — к славе университета.
Да, конечно, потребовались века, чтобы правда восторжествовала. Но что до этого Ноланцу? Вряд ли он надеялся дожить до своего триумфа. А посмертные почести, признания — весьма сомнительная награда… Или нет? Или он твердо знал, что все произойдет так, как произошло? Значит, жил он не только скоротечным настоящим, но и будущим, вечностью. Он шел к своему триумфу, понимая его неизбежность, а потому испытывал радость… Впрочем, сознание своей правоты, чести, верности идеалам дарит человеку радость и без прозрения будущего.
В конце концов, богатство человека определяется не тем, сколько он приобретает, а тем, от чего он способен с легким сердцем отказаться. Только настоящий богач может пренебречь ставкой профессора, настоящий мудрец — званием академика.
Тем не менее Ноланец — богач и мудрец — остался без должности и почти без гроша в кармане. Он перебрался в Саксонию. В университете Виттенберга безраздельно господствовали протестанты. Однако согласия между ними не было. Боролись две партии: приверженцы Лютера и Кальвина. Приезжий философ попал между двух огней. К счастью, среди лютеран был один английский знакомый — Альбериго Джентили, семь лет назад вынужденный покинуть родную Италию как противник папизма. Альбериго радушно принял Ноланца и помог ему получить курс лекций по логике Аристотеля.
Заметим, что логика Аристотеля — это одно из величайших его научных достижений. (В сущности, Аристотель начал разрабатывать формальную логику, которая в наше время лежит в основе, например, кибернетики и логических операций электронно-вычислительных «разумных» машин.) Логику Аристотель считал средством, орудием познания природы. Сборник его логических работ был назван «Органоном» («органон» по-гречески — «орудие»). Логика для великого философа была не отвлеченными формальными упражнениями, связями между выдуманными понятиями, а отражением закономерностей мироздания и человеческого бытия. Комментируя «Органон», Бруно имел возможность учить студентов научному методу познания, а также рассуждать о строении Вселенной и движении материи.
20 августа 1586 года ректор Виттенбергского университета торжественно вписал в число преподавателей Джордано Бруно Ноланца.
Виттенбергский университет был знаменит. Здесь читал «еретические» лекции по богословию Мартин Лютер. Здесь в 1540 году было изложено учение Коперника его последователем профессором университета математиком Ретиком. С идеями Коперника познакомился Лютер и счел их желанием оригинальничать, прослыть умником. Верить в то, что Земля вращается вокруг Солнца, «это все равно, как если бы кто находился на корабле или в повозке и воображал, будто он сам находится в покое, а земной круг и деревья движутся…». Лютер с крестьянской грубостью заключил: «Этот дурак намерен перевернуть всю нашу астрономию».
Соратник Лютера Миланхтон пошел еще дальше и призывал всеми надлежащими средствами подавлять столь злое и безбожное мнение. По отношению к учению Коперника высказывали полное единодушие и католики, и их враги протестанты.
Бруно преподавал в Виттенбергском университете два года. О своих чувствах он написал в «Прощальной речи» перед отъездом из города: «Меня даже не спрашивали о религии, а лишь просили о том, чтобы я проявлял дух, не враждебный, но спокойный и склонный ко всеобщему человеколюбию… Вы увидели, что в нашей аудитории открыто излагается то, из-за чего в университетах Тулузы, Парижа и Оксфорда поднимался страшный шум. По существу эти мнения не противоречат никоим образом определенного рода богословию и религии, ибо я хорошо знаю, что более ученые люди являются моими сторонниками, но так как эти мнения новы и до сих пор еще не признаны, то на первый взгляд они кажутся чудовищными, странными и нелепыми».
Бруно считает нужным оправдываться и утверждать, будто его идеи не противоречат богословию и религии. Одно это заставляет усомниться в том, что его лекции проходили в спокойной обстановке. Хотя Бруно обращается к преподавателям в стиле торжественной оды: «Вы непоколебимо хранили в неприкосновенности свободу философии, вы не запятнали чистоты своего гостеприимства, соблюдали сияние гордости университета… Вы сочли недопустимым запретить иностранцу, общественному изгнаннику вступать с вами в общение и разрешили ему вести у вас частные занятия и лекции, которые до сих пор всегда запрещались».
Бруно подчеркивает тягу к знаниям, которую испытывают представители разных городов, прибывающие в университеты Германии: итальянцы, французы, испанцы, англичане, «обитатели северных полярных островов» (по-видимому, скандинавы), сарматы, гунны, иллиры, скифы. «Среди них пришел сюда и я… воспламененный страстью… ради которой не постыдился я терпеть бедность, навлечь на себя зависть и ненависть… неблагодарность и проклятия со стороны тех, кому хотел принести и принес пользу, самые грубые, варварские и грозные обиды от тех, кто обязан меня любить, чтить… и мне помогать, оскорбления, поношения, бесчестье. Но я не стыжусь того, что претерпел надменный смех и презрение подлых и глупых людей. Они мне кажутся животными, вознесенными до человекоподобия ученостью и счастливыми обстоятельствами. Поэтому и не в силах они удержаться от дутого тщеславия. Не должен я раскаиваться в том, что за все… это принял на себя труды, горести, несчастья, изгнание. Труд меня обогатил. Горести испытали и очистили, в изгнании я приобрел знания и опыт. В преходящих скорбях нашел я покой, в кратком горе — вечную радость, в лишениях изгнания — высшую и величайшую отчизну».
Очень точно сказано: «в кратком горе — вечную радость». Он всегда соотносил мимолетность личного существования с вечностью бытия. Этим укреплял свой дух.
Есть в этой речи одна странность. Превознося до небес свободу мысли, царящую в университете, мудрость и терпимость преподавателей, Ноланец все-таки прощается с этим пристанищем. Ведь он сам высказывает восхищение и удивление оказанным ему теплым приемом: «Это тем более удивительно, что, по свойству моего темперамента и характера, я слишком страстно подчиняюсь убеждениям… (заметьте, читатель, Ноланец особо упоминает об этом своем „недостатке“)… и в публичных чтениях высказываю нечто противное не только одобряемому вами, но уже целые века и почти везде на земле господствующему философскому учению, вы же привыкли отводить самой философии не первое, а среднее место… Вам не нравится, когда студенты увлекаются чуждыми и неслыханными новшествами, ибо вы склонны считать философию скорее всего ветвью физики и математики. Она лучше согласуется с католическим богослужением; а ваш взгляд больше подходит к той простой религиозности и благочестию, к той христианской простоте, которую вы цените выше всего…»
Не слишком-то лестные похвалы расточает он в адрес виттенбергских профессоров. Можно ли не заметить в его словах горькую иронию: религиозная простота и благочестивые рассуждения подменяют здесь мудрость!
Однако смог же он оставаться здесь и преподавать целых два года!.. Хотя еще не ясно, почему так произошло — то ли по дружелюбию профессоров, то ли по сдержанности и терпению Ноланца.
