Нина Молева - Софья Алексеевна
— Княгинюшка, да где ж мне государя-батюшку увидеть? В терем он наш более не захаживает. Попроситься к нему прийти — не осерчал бы. Еще большей беды наделаешь. Может, разве…
— Ты о чем, Софья Алексеевна?..
— О царевне-тетушке Ирине Михайловне подумала. Коли ей рассказать, может, она вступится, хотя словечко замолвит. Государь-батюшка очень крестную жалует. Да и государыня-царевна нового обиходу не сторонится, молодую царицу ласкает, будто матушки никогда и на свете не было.
— Может, и тебе бы у государыни-царевны поучиться, Софьюшка? Глядишь, и жить веселее станешь.
— Как ты можешь, как можешь, Ульяна? Николи такого не будет! Милославские мы, слышь, княгиня, Милославские! Нашим братцам государю наследовать — не нарышкинским отпрыскам, коли заведутся! Ты же сама братца Семена Алексеевича сколько лет нянчила, а теперь…
30 мая (1672), на день памяти Исаакия исповедника, игумена обители Далмацкой, у царицы Натальи Кирилловны родился царевич Петр Алексеевич.
— Вот благословил тебя Господь, великий государь, и во втором браке твоем и сразу сынком.
— Верно, верно, Афанасий Лаврентьевич,[78] такой на душе праздник, что и сказать трудно.
— У всех у нас праздник, великий государь. Царица Наталья Кирилловна, аки плодовое древо молодое, еще сколькими наследниками тебя, Бог даст, обрадует. Цветет, благослови ее Господь, что твой маков цвет. Одно только хотел спросить у тебя, государь, для чего имя-то царевичу не по святцам избрано. Ведь по обычаю быть ему Ионой, Паисием аль Виссарионом.
— Не век же, Афанасий Лаврентьевич, старых порядков держаться. Нигде в свете христиане правила нашего былого не признают, а живут да процветают не хуже нашего. Вот и святейший благословил в честь святителя Московского Петра Митрополита наречь младенца. Будет у него наш московский покровитель. Али в честь апостола Петра — разве царского дитяти не достойно?
— Ну, если святейший…
— Он и есть. А мальчишечка крепонький такой, не плачет, по ночам славно спит — кормилица не нарадуется. А уж как у матушки родимой на руках, ровно солнышко ясное. Все никак у царицы его не отнять — сама с ним по целым дням агукается. Я старших своих ровно не примечал, а вот Петрушу все тянет поглядеть. Себя иной раз не узнаю.
— Порадуйся, порадуйся, великий государь. В радости-то такой греха нет. Трудов у тебя всяческих не счесть, иной раз передохнуть куда как нужно.
— Спасибо тебе, боярин, на добром слове. Только теперь о делах давай. Никак, об армии толковать ты хотел.
— Хотел, великий государь, не хотел, а решать надобно. Цинга у нас стрельцов косит. Того гляди, службу нести будет некому.
— В каких же краях это, Господи?
— В приволжских, государь.
— Нешто запасов съестных там мало? Места богатейшие.
— Были, государь, то-то и оно, что были. За время Стенькиной смуты земли лежат непаханные, несеянные. В поле работать некому. Появится крестьянин, сей час разбойники либо самого в отряды свои заберут, либо лошаденки лишат. А коли что и вырастало, все едино отымали до последней крошки. Вот теперь и беда.
— А лекари что говорят?
— Одно, мол, спасение вершины сосновые в вине мочить да и пить. Большое от них облегчение бывает. Хуже-то всего в Астрахани — князь Яков Никитич, со слов своих лекарей, о том же просит.
— Лекарей-то хватает?
— Покуда хватает.
— Когда при Аптекарском приказе школу лекарскую открывали, без малого двадцать лет тому, по-настоящему выучить не сумели: в армию пришлось, в полки досрочно выпускать. Им бы лет семь науку постигать, а тут за 4 года. Не дело это, да теперь уж не переправишь.
— От цинги, великий государь, никакое лекарское искусство не спасет. Ежели дозволишь, можно князю Голицыну в Казани приказать бочек двести изготовить, да из Нижнего Новгорода — сотню, глядишь, астраханцам и полегчает.
— Быстро ли сделают?
— Как приказать. Если строго, быстрехонько обернутся.
— Так распорядись, Афанасий Лаврентьевич.
— Хорошо бы там еще в митрополитах Иоаким Савелов был. Сам воевал, воинские нужды куда как знает.
— Так его же в Новгородские митрополиты поставили.
— То-то и оно. А жаль. Большая бы от него помощь да поддержка Якову Никитичу была.
29 июля (1672), на день памяти преподобных Космы и Константина Косинских, Старорусских, и мученика Каллиника, назначена мамкой к царевичу Петру Алексеевичу вдовая княгиня Ульяна Ивановна Голицына.
— Никак, третий день тебя не вижу, царевна-сестрица Марфа Алексеевна. Не прихворнула ли?
— Бог миловал, Софьюшка. Над переводом сижу.
— Переводом? Каким, сестрица?
— Да вот фацецию ляцкую перевожу, такую утешную, что иной раз от смеху не удержишься. Отец Симеон все учит, чтоб слова попроще находить: не как книги ученые пишут, а как мы на каждый день толкуем.
— А мне напротив — присоветовал тон высокий держать.
— Так у тебя же пиеса, а у меня без малого присказка.
— Не прочтешь ли, царевна-сестрица? Ты ранее моего на ляцком наречии толковать стала. Поучусь хотя.
— Есть ли чему учиться, не знаю, а слушать слушай.
«Некий крестьянин порешил отдать сына своего обучаться книжной премудрости в одну из краковских школ и положил на то немалую сумму. Однако сын его, в праздности пребывая, предпочитал языку латинскому язык рюмочный, и так этой страсти предался, что все деньги, отцом данные, истратил да захотел и еще некоторую толику получить. Отец, хотя и простой человек, подумал: „Дал я ему много, а он еще просит. Только будет ли прок от таких больших денег?“. Но, не владея языком латинским, не знал, как проверить, чему его сын все-таки выучился.
Однажды довелось ему копать навоз — гной, по-нашему, а сын стоял около да дивился трудам его. Отец и спроси: „Како вилы по латине, како навоз, како телега?“. Сын отвечает: „Отче! вилы по латине вилатус, гной — гноатус, воз — возатус“. Отец, хотя и не знал латыни, сразу уразумел, каково его сын в школе учится. Ударил он его вилами по лбу, дал их сыну в руки и сказал: „Отселе здесь будешь учиться вместо школы. Возьми вилатус в рукатус и клади гноатус на возатус“. Да, не скоро станет философом тот, кто сердцем прирос к сохе!».
— И впрямь утешная сказочка. При желании так и разыграть ее на голоса, аль как пиесу представить можно.
— Тебе, Софьюшка, все театральное действо снится.
— Веришь, царевна-сестрица, с тех пор, как в первый раз у батюшки увидала, все самой сочинить хочется. Я уж и в виршах пробовала. Сама знаешь, отец Симеон за вирши меня хвалил. А у тебя и клавикорты открыты. Играли ли?
— Да Гутовской новые сочинения принес — государю-батюшке ими поклонился. Батюшка мне и переслал.
— Понравились ли?
— Ляцкие больше по душе.
— Миколая Зеленьского любишь, знаю.
— А слыхала, персидские купцы по всей Москве рыщут — приторговать органы хотят. Такое им от шаха поручение. И чтоб денег не жалеть.
— Так ведь государь-батюшка шаху послал органы, и какие преотличные. Одна резь чего стоит. Сказывали, уж так доволен был шах, так доволен.
— Да вишь ты, одного органа мало показалось, а другой батюшка Гутовскому строить не разрешит. И тут в них нужда превеликая. Купцам поручение потаенное было, да нешто такое дело в безвестности устроишь. Они еще по незнанию не к Гутовскому в мастерские пошли, а в Немецкую слободу.
— Это с чего же в Немецкую, когда там отродясь органов не бывало.
— Поди, на иноземный образец. Там-то органы в церквях ихних католицких расставлены.
— Неужто в церквях? Что ж, они под музыку молятся, что ли?
— Не под музыку, а вперемежку с музыкой. Как в нашей православной церкви — вперемежку с певчими. Только у них могут под органы и молитвы петь.
— И красиво получается?
— Отец Симеон сказывал, куда как красиво. Только по православному канону нельзя так. Не положено.
— Вот, поди, боярыня Морозова взъярилась бы!
— Не любишь ты ее, Софьюшка.
— Не люблю. Грамоты толком не знает, а туда же, богословием заниматься задумала. Все от спеси боярской!
— А коли привыкла попросту?
— Так что ж, ради привычки на дыбе висеть? Нет, царевна-сестрица, за привычки люди на плаху не идут, за спесь да норов свой боярский — другое дело.
— Подумай только, Софьюшка, какие Федосья Прокопьевна мучения терпит. Каждодневно ведь пытают, мученицу.
— Пусть пытают. Она государевой власти супротивница не хуже Стеньки.
— Да полно тебе, полно, не поминай всуе проклятого. Его да с боярыней равнять!
— Не знаю, Марфа Алексеевна, а по мне, как ни бунтуй против власти государевой, все равно врагом будешь и пощады тебе быть не должно. Много ли от боярыни государь-батюшка хотел: лоб по-человечески перекрестить. Велика трудность! Ан в мученицы записаться решила. Ее дело! Ты гляди, в Новодевичьем и то держать ее не стали — народ валом валит на новоявленную преподобную посмотреть, мученице поклониться. До чего дошло: с утра до вечера, что в праздник, что в будни по Чертопольской улице чисто крестный ход. Старый, малый, здоровый да увечный — все в обитель ползут. Теперь на Ямском дворе, чай, толковища не устроят: стрельцы враз разгонят. Прав преосвященный — чуть не каждый раз государя-батюшку молит-просит из Москвы баламутную забрать. Правда, нет ли, а по теремам слух пошел, государь-батюшка в Боровск ее сослать приказывает. Заточить там вместе с княгиней Урусовой…
