Николай Гейнце - Первый русский самодержец
— Петере, — обратился он к своему слуге, — вели их ввести сюда, сделаем последний допрос и пора с ними разделаться.
Петере вышел.
— А что нас остановит пуститься и дальше? Мы соберемся еще большим числом и нагрянем на Новгород. Государь Московии, поговаривают, сам хочет напасть на него. Тем лучше для нас: мы будем отгонять скот от города, отбивать обозы у москвитян, а если ворвемся в самый город, то сорвем колокол с веча, а вместо него повесим опорожненную флягу или старую туфлю гроссмейстера, пограбить, что только попадется под руки, и вернемся домой запивать свою храбрость и делить добычу, — хвастался совершенно пьяный рыцарь, еле ворочая языком.
Его речь приветствовали аплодисментами, но один Бернгард усмехнулся и возразил:
— Что-то давно сбираемся мы напасть на русских, но, к нашему стыду, до сих пор только беззаботно смотрим на зарево, которым они то и дело освещают наши земли… Уж куда нам пускаться вдаль… Государь Московии не любит шутить, он потрезвее нас, все говорят.
— Не верь, не верь, что говорят… Мы сами тебе не верим! — прервали его пьяные крики.
Бернгард обвел присутствующих презрительным взглядом и замолк.
Через несколько минут раздался звон цепей, и сторожа ввели в залу изнуренных русских пленников.
Их было шестеро, они были крепко скованы по рукам и ногам и, видимо, с трудом влачили свои тяжелые цепи.
Их выстроили в ряд перед сидевшим за столом фон-Ферзеном.
— Вы новгородцы? — спросил их последний.
— Новгородцы.
— А зачем пришли вы к нам?
— Умереть, или убить вас.
— Черт возьми, что тут выспрашивать? Скорей уничтожить это русское отродье! Неужели и этих откармливать на свою шею? — громко проговорил Доннершварц.
— Да, пора бы, мы вам не нужны! — отвечали хладнокровно пленники.
Фон-Ферзен, которому намек Доннершварца напомнил о Гритлихе и мести, яростно воскликнул:
— Да, конечно, затравим их нашими медведями, потешимся напоследок кровавым зрелищем.
— Не рыцарское это дело, фон-Ферзен, — громко запротестовал Бернгард, — я, по крайней мере, до последней капли крови буду защищать беззащитных.
Фон-Ферзен почти с ненавистью посмотрел на говорившего. В зале раздался недовольный ропот, но к чести рыцарей надо все-таки сказать, некоторые, хотя немногие, присоединились к мнению Бернгарда.
Не желая начинать раздора, фон-Ферзен сделал незаметный знак Доннершварцу.
Тот понял его, и на губах его заиграла злобная улыбка.
Пленников увели по приказанию хозяина, а за ними вышел из залы и Доннершварц.
Через несколько минут со двора замка донесся глухой короткий стон, другой — до шести раз.
Все догадались, что это значило.
Бернгард в ужасе пожал плечами.
Вздохнул и сам фон-Ферзен.
С самодовольной улыбкой вернулся вскоре в залу Доннершварц, весь обрызганный кровью, и спокойно осушил кубок, как бы забыв, какое страшное поручение он исполнил.
Раздался звон колокола, жалобным звуком раскатившийся по всему замку, означавший полночь.
Камин погасал.
Немногие рыцари, еще державшиеся на ногах, собрались в кучу и стали обсуждать последние подробности предстоящей экспедиции и, чокнувшись, выпили еще и опрокинули свои кубки в знак окончания пира и заседания.
— За славу, за Эмму, за гроссмейстера! — раздавались крики.
— Куда же?.. На лошадей? — спросил фон-Ферзен, увидя, что многие расходятся.
— Нет, сперва в постели. Рог разбудит нас, — отвечали ему.
— Так до завтра.
— До утра…
Все разошлись. Фон-Ферзен ушел в свою спальню вместе с Доннершварцем.
Бернгард вышел из замка и прошел в парк.
Он сам не мог понять взволновавших его чувств, но ему хотелось и плакать, и молиться, а главное, быть одному…
XXII
В подземелье
Пока рыцари с усердием и отвагой, достойными лучшей цели, опустошали содержимое погребов фон-Ферзена, русские молодцы в рыцарских шкурах тоже не дремали.
— Братцы, — говорил товарищам Пропалый, стоя над загадочным творилом, на их глазах скрылась таинственная процессия, — мы взбирались на подоблачные горы и на зубчатые башни, но не платились жизнью за свое молодечество, почему теперь не попробовать нам счастья и не опуститься вниз, хотя бы в тартарары? Я, по крайней мере, думаю, что нам не найти удобнее места, где бы мы могли погреться вокруг разложенного огня, да, кроме того, мы разузнаем, кто эти полуночники. Лукавый их ведает, что у них на уме? Может, они для нас же готовят гибель!
— Мы готовы, идем хоть на край света! Веди нас хоть туда, куда и орел не нашивал добычи, где конец странствия облаков, мы за тобой всюду, — отвечали ему дружинники.
Осторожно подняли они чугунную доску и ощупью, один за другим начали спускаться в подземелье.
Чутко прислушиваясь на каждом шагу, они медленно спускались все ниже и ниже.
Кругом и внизу царила гробовая тишина.
Страшная сырость и спертый воздух затрудняли дыхание.
Наконец они почувствовали под ногами вместо камней сырую землю — лестница окончилась. В подземелье было совершенно темно. Вытянув перед собой руки, ощупывая мечами впереди себя, храбрецы двинулись среди окружавшего их могильного мрака.
Мечи рассекали только воздух.
Вскоре, впрочем, один из дружинников встретил своим мечом стену. Шедшие повернули вправо и увидали вдали слабое мерцание огонька.
Дружинники пошли на огонек, и скоро до них стали доноситься голоса людей.
При слабом освещении смоляного факела, который держал один из четырех находившихся в подземелье людей, наши храбрецы, приблизившись к ним, рассмотрели тяжелые своды стен и толстые столбы, подпиравшие закопченный потолок.
За последними скрылись они, чтобы быть незамеченными до времени, и стали прислушиваться к разговору неизвестных. Одного из них, впрочем, они вскоре узнали по голосу.
Это был Павел.
— Ну, Гримм, теперь все кончено! — говорил он. — Девица в ваших руках… Что же медлит и нейдет рыцарь?
— Ты молодец хоть куда, парень не промах, — отвечал Гримм. — Только доделывай начатое, за то рыцарь наградит тебя…
— Удавкою, как бешеную собаку; знаю я вас… Но вот, кажется, шпоры… Это он…
На самом деле, другой факел еще более осветил присутствующих в подземелье.
Его нес оруженосец Доннершварца.
За ним шел и сам он, пошатываясь на каждом шагу.
— Ну что, добыли ли? — рявкнул он, обращаясь к Павлу.
— Наше слово свято, — отвечал тот, указывая рукой на дверь, видневшуюся в глубине, и повел его к ней.
— Ну, Гримм, черт возьми, — ворчал, следуя за ним, Доннершварц, — нашел же ты местечко, куда спрятать ее. Видно, ты заранее привыкаешь к аду…
— Привыкнешь! — лаконически и лукаво отвечал Гримм.
Пропалый подал знак своим, и дружинники последовали за ушедшими.
Павел с шумом отодвинул железный засов. Чугунная дверь, скрипя на ржавых петлях, отворилась.
В низкой, тоже со сводом комнате, отдаленной от подземелья полуразрушенной стеной, висела лампада и тускло освещала убогую деревянную кровать, на которой, казалось, покоилась сладким сном прелестная, но бледная как смерть девушка.
Шелковый пух ее волос густыми локонами скатывался с бледно-лилейного лица на жесткую из грубого холста подушку, сквозь длинные ресницы полуоткрытых глаз проглядывали крупные слезинки…
Увы! это был не сладкий сон, а глубокий обморок.
Доннершварц бросил на нее плотоядный взгляд, но приблизившись, воскликнул:
— Черт возьми, да это не Эмма! Это какой-то оглодыш. Жива ли она?
На самом деле Эмма, — это была она, — исхудала до неузнаваемости. Павел наклонился над лежащей.
— Еще дышит этот живой остов. Она нескоро умрет и здесь, а на свежем воздухе и подавно… Бабы живучи, а это только с их бабьего придурья…
— Но что с ней сделалось?
— Что? Испугал я, как, выманивши ее голосом Григория и схватив в охапку, потащил с собою… Сперва она завопила: «Гритлих, Гритлих, где ты?»
— Подожди, с того света он придет за тобой, — сказал я ей. — С тех пор она и не двинулась.
Но Эмма шевельнулась, или, скорей, вздрогнула от холода и сырости воздуха, которым было пропитано подземелье.
Доннершварц, стоявший немного поодаль от кровати и пожиравший свою жертву жадными взглядами, сделал уже шаг вперед с распростертыми, как бы для объятий, руками.
— Не терпится более! — шепнул Пропалый и хотел уже кинуться на него, но у несчастной девушки нашелся другой невидимый хранитель.
С потолка оторвался тяжелый камень и упал между ней и Доннершварцем.
Негодяй испугался и отступил.
— Перестаньте, благородный рыцарь, — начал Гримм с чуть заметной иронией в слове «благородный», — разнеживаться теперь над полумертвою… Что тратить время по пустякам. Она от вас не уйдет. Идите-ка лучше собирать в поход своих товарищей, и, когда они все выберутся из замка, мы с Павлом перенесем ее отсюда к вам. Вы, проводив рыцарей, не захотите марать благородных рук своих в драке с русскими и вернетесь домой… Там вас будет ожидать Эмма и мы с нашими услугами.
