Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
— Кто еще видел злодеев? — не сразу унял беснующихся Петр Шуйский.
— Если позволите, господа, я скажу, — протиснулся вперед статный верзила. — Вот господин говорил, что великую княгиню Анну видел, а я крест целую… видел, как этот ирод, — ткнул детина перстом в остолбеневшего Глинского, — сердца человеческие на кладбище вырезал, а потом в воде их мочил!
— Ах ты, иуда! — потянулся боярин рукой к горлу смерда. — Задушу!
Но детина проворно спрыгнул с досок и, как корабль в бурю, пробрался через толпу, которая всколыхнулась волной и приняла в себя отрока.
— Юрий Васильевич, шел бы ты отсюда, — сжалился над Глинским Челяднин, — не ровен час, и затоптать понапрасну могут. В собор иди Успенский, — шепнул он ему на ухо, — не осмелится чернь в святое место вломиться.
— Чего мне бояться, ежели я в лукавстве не повинен, — ерепенился князь.
— Смотри же, как народ волнуется, затопчут! И виноватых потом не сыщешь, главные зачинщики при царе останутся и неподсудны будут.
— Глинского долой! Глинского на плаху! — кричали из толпы.
Людское море двинулось ближе к боярам, готовое опрокинуть помост, как легкое суденышко в бурю.
У ворот Глинского встретил обожженный пожаром пономарь.
— Что же это делается, князь? Да не мешкай ты? В собор ступай!
За дверьми собора крики черни не казались такими уж страшными, тяжелая дубовая дверь была надежным стражем. А пономарь не унимался:
— Иди сюда, князь, за алтарь прячься! Не посмеют смерды святого места переступить. Ты только не робей, здесь твое спасение.
Глинский прошел за алтарь. Прислушался.
Голос Петра Шуйского даже в церкви казался зловещим:
— Братья, что же это такое делается?! Оскверняют латиняне могилы отцов наших! У покойников сердца вырезают, а потом дома наши жгут. Кто же в этом повинен? Глинские! Латиняне проклятые на Русь пришли, думали и нас в противную веру обратить. А как мы воспротивились, так решили Москву спалить! Они и церкви своим присутствием оскверняют, над образами нашими подсмеиваются, даже крестятся они не пальцами, а ладонью, словно под себя гребут. Попомните мои слова, православные, если не накажем мы Глинских, так они и болезнь тяжкую на нас напустят!
— Бей Глинских! — доносилось до Юрия, и он чувствовал, как страх пробрался вовнутрь, заставил содрогнуться.
Лики святых не слышали криков черни, смотрели со стен спокойными безмятежными взглядами.
— Господи, помилуй! Господи, помилуй меня грешного! — крестился Глинский на все образа сразу, вымаливая милости. — Не дай свершиться смертоубийству.
Крики становились все отчетливее. Взбудораженная толпа приближалась к стенам Успенского собора, а затем ворота содрогнулись от первого удара.
— Да что же вы делаете-то, христопродавцы?! — беспомощно восклицал пономарь, потрясенный увиденным. — Басурмане храмы не рушат, а вы же свои, православные!
Но праведный крик растворился среди людского многоголосья; так же не слышен стон раненого, когда звучат боевые трубы.
Треснул косяк, и длинные щепы ощетинились острыми копьями, царапая нападающую чернь.
— Глинского бей! Глинского долой!
Подобно древкам копья, сухо хрустнули щепы. Путь в собор был открыт, и чернь, оглашая храм проклятиями, ворвалась в притвор. Успенский собор был пуст.
— За алтарем Глинского искать надобно, там он, лиходей, спрятался.
На секунду толпа застыла, и, видно противясь всеобщему замешательству, все тот же голос гневно взывал:
— Бей христопродавца! Это он и его мать с мертвецов на город воду кропили.
И, отринув последние сомнения, разъяренная толпа бросилась к амвону. Рухнули под ударами крепких стен царские врата, кто-то зацепил престол, и он полетел, опрокинув на пол потир, посыпались святые мощи и тут же затрещали под тяжелыми шагами.
Перепуганного Юрия Глинского таскали за волосья, били в лицо, а потом стали топтать ногами. Боярин обрызгал святые сосуды кровью, хлынувшей из горла, и скоро затих.
— За волосья поганца из святого места! — надрывался Петр Шуйский. — Черту место в чистилище!
Тело Юрия Глинского выволокли из собора, а потом под смех и улюлюканье потащили через орущую и негодующую толпу вон из Кремля. Каждый смерд, наслаждаясь полученной властью, плевал в обесчещенное тело некогда всесильного боярина, который еще час назад был родным дядькой великого государя.
— На торг его! Злодея на позор выставить!
— На позор его!
Из мертвого тела еще не вытекла кровь, она смешивалась с пеплом и грязью, оставляя после себя бурый след, который тут же затаптывала многочисленная толпа.
Тело Глинского приволокли на московский торг и бросили среди сгоревших лавок. Еще неделю назад на этом самом месте Глинский отдавал распоряжения о казни и милостях. Именно здесь отрубленные головы палачи складывали в корзины, тела бросали на телегу с соломой. Сейчас вместо соломы — пепел, вместо судей и палачей — беснующиеся смерды. Глаза князя были открыты, и он безмятежно и спокойно наблюдал за своим позором.
Сутки Юрий Глинский пролежал на площади. Бродячие псы обнюхивали начинающее смердеть тело, и караульщики, приставленные к убиенному, лениво отгоняли псов. Юрий Глинский лежал как напоминание о скором суде, о всемогуществе беснующейся черни. На вторые сутки распухшее, обезображенное тело Глинского бродячие монахи закинули на телегу и отвезли далеко за посады, где, наскоро прочитав молитву, засыпали землицей, пометив захоронение еловым крестом.
Утром торг был полон.
В орущей, гудящей толпе сновал долговязый монах в огромном клобуке, который просторно спадал на самые глаза. Чернец слегка волочил ногу, а следом за ним, не отставая ни на шаг, следовали дюжие отроки. Бродячие и нищие узнавали монаха, низко склоняли босые головы, как если бы повстречали самого царя.
Если самодержец не всегда спешит отвечать на поклоны челяди, то монах почти с великосветской любезностью кланялся каждому бродяге, как будто видел в нем равного. Заприметив Василия блаженного, он остановился перед старцем и опустился на колени.
— Прости, святой отец, — вымолвил чернец, — дозволь причаститься, руку твою поцеловать.
Василий нахмурился, выдернул из жилистых рук монаха ладонь и отвечал зло:
— Коротким же у тебя был путь от святого до татя. Руку мою целовать желаешь, только не избавит это тебя от грехов. В монашеском одеянии ходишь? Только как бы ты в овечью шкуру ни рядился, а клыки, они всегда видны! Москва на уголь похожа, знаю я, чьих это рук дело, и гореть тебе в геенне огненной, — посмел отказать Яшке Хромому блаженный старец.
Василий ушел, а хромой монах долго еще не мог подняться с колен.
— Что же вы стоите?! — воскликнул Яшка. — Руки мне подайте, подняться не могу! Проклятый юродивый, сил меня совсем лишил! Не язык у него, а яд!
Яшка оперся на руки отроков. Встал. С трудом сделал первый шаг.
— Не один я в геенне огненной гореть буду, а еще и бояр царевых за собой позову! Да и сам государь не безгрешен, что же тогда нам, слугам его, делать остается? — Помолчав, добавил: — Силантий, собирай народ, пусть челядь дом Глинского пощипает. Богат зело!
Часу не прошло, как торг загудел разбуженным ульем и, проклиная ворожею, великую княгиню Анну и ее отпрысков, потянулся к дому убиенного Юрия.
Дом боярина Юрия Глинского не сгорел. Закопченный, черный от дыма, он громадиной стоял среди пепелища, словно заговоренный.
Челядь заперла врата.
— Отворяй, тебе говорят! Отворяй, ведьмино отродье! — волновались в толпе.
— Господа, Христом Богом просим, идите себе с миром отсюда! Это дом боярина Юрия Глинского.
— Твоего хозяина уже мухи сожрали!
Дюжие отроки перебрались через забор, отодвинули задвижку, и толпа, разъяренная томительным ожиданием, повалила во двор, в сени, на конюшню.
— Не дам! Не дам боярское добро грабить! — заслонил дверной проем саженного роста краснощекий приказчик. — Это добро князей Глинских, родственников царя Ивана!
На вытянутых руках повисли бродяги. Детина без труда сдерживал нападающих и, гневно матерясь, стыдил охальников:
— Неужто совести совсем лишились?! Уймитесь, господа хорошие!
— Да не так его надо! Прочь все подите! — сорвал клобук Яшка Хромой. И неторопливо заковылял на красное крыльцо.
— Стало быть, твоих рук дело? Ты, окаянный?! — чуть попятился детина, признавая в монахе царя воров.
Яшка чуть распахнул рясу, у самого пояса детина рассмотрел клинок.
— Мои пальцы могут не только перебирать четки, когда-то я был неплохим рубакой.
Приказчик увидел гладкую сталь, на рукоятке огромный изумруд. Солнечный луч заблудился, весело скользнул по лезвию и брызнул множеством осколков, столкнувшись с прохладной поверхностью камня.
