Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 (СИ) - Шульман Нелли
Слушая маникюршу, Циона вспомнила кондитерскую в Банбери:
– Там никакого коктейля было не дождаться, это американские штучки. В Лондоне Полина всегда выпрашивала у отца кока-колу и коктейли… – она равнодушно подумала о рыжих кудряшках дочери, о сонном голосе:
– Мамочка, так жалко, что ты болеешь. Но, когда ты оправишься, ты будешь жить с нами, на Ганновер-сквер… – Полина ворочалась, обнимая потрепанного кролика, с черными пуговицами глаз:
– Дай мне руку, мамочка… – она прижималась мягкой щекой к ладони Ционы, – спокойной ночи, я люблю тебя… – о средней дочери Циона почти не размышляла:
– Она мне не нужна, она плод насилия. Пусть Джон о ней заботится. Мне нужны Фредерика и мой мальчик, мой Максимилиан. Мне нужен их отец, Макс… – пока что ей нужно было отправить письмо на цюрихский почтовый ящик.
Циона внимательно просматривала данные милицейских сводок, поступающие на Лубянку, однако никаких сведений о Генкиной, или Елизаровой, она еще не нашла. Воровка могла обзавестись десятком поддельных паспортов:
– Ничего, – говорила себе Циона, – мне надо сообщить Максу, что я жива, надо устроить себе командировку, в Берлин. Граница пока открыта, я окажусь на западной стороне… – в Академии Циона занималась с группой молодых офицеров. По некоторым намекам она поняла, что осенью в Западной Германии состоится большая операция комитета:
– Не случайно сюда прислали инструктором товарища Лемана, который такой же Леман, как я Мендес… – усмехнулась Циона. Она была больше, чем уверена, что ее напарник, так называемый товарищ Леман, родился и вырос в Карпатах. Циона хорошо помнила тамошний акцент в немецком языке:
– Он либо с юга Польши, либо вообще украинец. Комитет, наверняка, хочет избавиться от Степана Бандеры… – Леман о себе говорил мало, но Циона догадалась, что агента внедрили в Германию для убийства главы украинских националистов:
– Бандера живет в Мюнхене, – она задумалась, – жаль, что я не знаю украинского языка… – Циона вздохнула:
– Оставь, в Мюнхен тебя никто не пустит. Они еще боятся, что я сбегу обратно на запад…
Она держала правую руку в мисочке с теплой водой. Рядом стояла чашка кофе из закрытого буфета ЦУМа. Парикмахерская на седьмом этаже, тоже считалась закрытой, обслуживающей персонал магазина. Саломею Александровну, как здесь называли Циону, мастер принимала по звонку:
– Вчера у нее освободилось время, для массажа лица и маникюра… – Циона отпила кофе, – хорошо, что я узнала о салоне… – она могла бы вызывать мастеров на Фрунзенскую, но Циона скучала по большим магазинам:
– Проклятый Джон меня не выпускал дальше лавок Банбери, и то с охраной, – зло подумала она, – а сам возил любовниц в Париж. Он, наверняка, мне изменял, у него в крови ложь и предательство… – в ЦУМе не продавали ничего из того, что Циона не могла бы заказать по особому каталогу для сотрудников Комитета.
Женщине просто нравилось бродить между прилавками, рассматривая перчатки, шляпки и чулки, кожаные портмоне и атласные бюстгальтеры:
– Надо что-то подарить Саше, на первое мая, – решила она, – если он еще будет в Москве… – по виду юноши Циона поняла, что после Свердловска он начал оперативную работу:
– У него на спине следы ожогов, его побрили наголо, он худеет. На зону его, что ли, отправляют, опять к Валленбергу… – Циона не могла перебрасывать весточку для Макса через ограду какого-нибудь посольства:
– Он легализовался, сделал пластические операции, но над ним висит смертный приговор из Нюрнберга. Я не хочу ставить под угрозу жизнь любимого человека, отца наших детей. Нам надо воссоединиться, найти маленького Максимилиана… – услышав смешки дам, мастер вздернула выщипанную бровь:
– Пять килограмм в неделю, – наставительно сказала она, – это вам не шутка. Есть еще диета индийских йогов… – Циона зевнула, не разжимая губ:
– Совсем как профессор Кардозо. Он тоже жужжит о вреде мяса, сахара и соли… – муж аккуратно звонил ей каждый день:
– Интересуется моей диетой и самочувствием, – женщина потянулась, – спасибо Саше, у меня все отлично… – она летела на Аральское море к майским праздникам:
– Прогуляюсь на яхте, полежу на пляже. Будет еще не так жарко. Давиду надо тоже привезти какой-нибудь подарок. Но просить его отправить письмо бесполезно, это слишком рискованно. Нет, мне нужен кто-то, выезжающий за рубеж… – девичий, смешливый голос сказал:
– Я видела, что Софи Лорен съедает за обедом тарелку макарон… – Циона навострила уши, – а француженки не садятся за стол без бокала хорошего вина… – повернувшись, Циона ахнула:
– Вы обедали с Софи Лорен… – невысокая, изящная блондинка кивнула:
– В прошлом году, но на обеде была еще сотня гостей… – Циона узнала девушку:
– Она снималась в первом фильме о Горском. Она играла революционерку, его любовный интерес. Она ездит на кинофестивали, она сможет взять мое письмо… – Циона решительно протянула свободную руку:
– Рада встрече. Меня зовут Саломея Александровна, я преподаю иностранные языки, в университете… – девушка оживилась:
– Если вы знаете французский, я бы хотела… То есть, конечно, если у вас есть время… – улыбнувшись, Циона понизила голос:
– Для звезды советского экрана, я всегда найду свободные часы… – соседка покраснела, Циона вынула руку из ванночки:
– Алый лак, пожалуйста, – велела она маникюрше, – весной хочется ярких оттенков… – вдыхая знакомый аромат ацетона и лака, Циона закрыла глаза:
– Она поедет за границу с моим письмом. Макс его получит, мы наконец-то встретимся. Все будет хорошо.
«Волга» Наума Исааковича и охранников встала в безнадежной пробке, на Театральной площади. По дороге в Суханово он хотел заехать на Лубянку. Прошлой неделей, по личному распоряжению Хрущева, в печах особой тюрьмы начали сжигать бесконечные папки польских офицеров, расстрелянных в сороковом году, рядом с деревенькой Катынь, под Смоленском. После январского визита в СССР главы Польши Гомулки было принято решение окончательно, как выразился Шелепин, поставить крест на катынских событиях:
– Крест там был бы очень к месту, – Эйтингон разглядывал витрины ЦУМа, – вернее, кресты. Сорок тысяч папок, а для разбора бумаг выделили всего двоих сотрудников. Они до лета провозятся в подвале… – сожжение документов, впрочем, было ему очень на руку. Шелепин велел Эйтингону, с лупой, как сказал председатель Комитета, проверить внутреннюю переписку, касающуюся катынского дела:
– Попросту и ее сжечь, – хмыкнул Наум Исаакович, – мерзавец Воронов сдох, спасибо 880 и Федору Петровичу, Берия расстреляли, но я и Судоплатов еще живы… – о судьбе бывшего коллеги он мог только догадываться:
– Скорее всего, его тоже держат на зоне, используют для консультаций, но мы с ним не столкнемся… – циркуляры в сороковом году посылались именно между ними тремя и Лаврентием Павловичем:
– Воронов надзирал за делами на месте, а я и Судоплатов были в Москве. Ладно, я доложу начальству, что вместе с катынской перепиской в печь отправился и Ягненок. Остальное мое дело…
Не желая рисковать упрямством Бергера, Наум Исаакович не стал встречаться с проходящим экспертизу старым знакомцем. По словам Лунца, подследственный страдал вялотекущей шизофренией. Эйтингон не сомневался, что бывший бандит разумнее начальника диагностического отделения:
– Он вышел с плакатом на площадь, однако с его точки зрения, он исполнял заповедь. Верующие другие люди, нельзя к ним подходить с обычными мерками… – он распорядился выпустить Бергера, со справкой о психической неполноценности. Бумагу выдавали сроком на год, после чего инвалида обязывали еще раз проходить комиссию. Эйтингон ожидал, что через год Бергер появится на какой-нибудь площади, с очередным призывом:
– У него на лице написано, что он не успокоится, пока не окажется в Иерусалиме. Но это и хорошо. Благодаря таким, как он, наш народ не рассеялся, создал свое государство… – Бергера отправляли восвояси из института через неделю, в канун Пурима. Эйтингон поинтересовался адресом Лазаря Абрамовича. Лунц пожал плечами:
