Гусейнкули Гулам-заде - Гнев. История одной жизни. Книга вторая
— Как на пикнике устроились.
Постепенно настроение поднялось. Никто не ожидал опасности. Были уверены, что на штурм враг не пойдет, а продержаться до прихода подкрепления нам ничего не стоило. И эта общая беспечность начинала волновать меня.
— Днем ничего не будет, — успокаивал меня Аббас, — а ночью будем по очереди проверять караулы.
Серый безрадостный день угасал. Незаметно наползли сумерки. И уже не дымы, а желтые пятна костров виднелись на окрестных холмах, и они будили тревожное чувство.
— Господин ождан! — крикнули снизу, — там вас какой-то парень спрашивает.
«Что еще за парень? — думал я, идя через площадь. — Может, дома что-нибудь случилось и отец прислал кого-то...»
Возле крайнего дома часовой указал мне на парня в простой одежде, стоящего в тени. Лица его я не мог разглядеть и подошел поближе.
— Ты ко мне?
— Гусейнкули, — тихо сказал «парень», и я сразу узнал голос Парвин.
Бросившись к ней, я обнял ее, заглянул в лицо. — Ты почему здесь? Что случилось?
— Ничего не случилось, — ответила она, тихо смеясь, — просто пришла. А маскарад этот... Ну, знаешь, женщину могут и обидеть и просто прогнать, а так..
Я не дал ей договорить и припал губами к ее губам. Крепко-крепко привлек к груди.
Парвин вырвалась из моих объятий.
— Ты, что... На нас солдат смотрит!..
Я оглянулся и увидел широко раскрытые от удивления глаза часового: видимо, он никак не мог понять, почему это командир целует парня совсем как девушку.
— Ладно, пойдем, я провожу тебя, а то скоро стемнеет,— шепнул я и крикнул солдату:— Я скоро вернусь!
Мы шли по тихим улочкам, и Парвин прижималась к моему плечу. Это было так приятно, что я готов был идти с ней хоть на край света. Но тревога, возникшая там, на стене, когда я смотрел на дрожащие светлячки далеких костров, не проходила.
— Вот закончится вся эта кровавая бойня, — сказал я, — и мы с тобой каждый вечер будем вот так гулять...
Мои слова вернули и ее к действительности.
— Я так боюсь за тебя, Гусо, — сказала Парвин.— Ведь там Лачин, очень коварный и злой человек... Я не говорила тебе... Когда тебя не было, он приезжал к нам, говорил с тетей и со мной... Сказал, что если я буду упрямиться, то нам придется худо. Он был очень раздражен... А я смотрела на него и представляла, как Моаззез вот так же разговаривал с мамой... Я готова была убить его!..
Я еще крепче прижал Парвин к себе...
— Не надо думать о нем, родная моя, — проговорил я как можно ласковее. — Все будет хорошо, ты не волнуйся. С этой гадиной я сам рассчитаюсь.
Она вдруг остановилась.
— Тебе нужно возвращаться, любимый. Иди... Я сама... мне тут недалеко.
Уже совсем стемнело, и я приблизился к ней, чтобы разглядеть на прощанье ее лицо. Большие глаза смотрели на меня открыто и доверчиво. Моя Парвин была так хороша в этом мужском костюме — и впрямь стройный парнишка!
Она слегка оттолкнула меня.
— Ну, иди... ты пугаешь меня... иди, еще увидимся! Если сможешь — приходи к нам, а нет — я сама приду. Ой, чуть не забыла!— Она вытащила из кармана сверток.— Это я сама приготовила. Для тебя. Теперь иди...
Я пошел, но на первом же углу остановился и, затаив дыхание долго слушал, как стучат по мостовой каблучки ее сапожек.
Ничего не изменилось за то время, пока я ходил на нежданное свидание. По-прежнему горели в наступившей мгле костры по ту сторону стены, а здесь, у ворот, солдаты мирно переговаривались. Слышался смех, побрякивание котелков. Только что закончился ужин.
— Пока все тихо, — говорит подошедший Аббас, — но меня все больше беспокоит эта тишина. Странно как-то все... А главное непонятно...
С наступлением темноты похолодало. Изо рта при разговоре вылетали облачка пара. Площадь была темна, только редкие керосиновые фонари горели там, где были посты.
— Может, разрешить солдатам переночевать в домах?— спросил Аббас. — Ночью совсем холодно будет.
Я хотел было согласиться, но потом подумал: если ночью что-нибудь случится, то солдаты не успеют выскочить из домов, и неприятель ворвется в город.
— Нет, пусть лучше жгут костры, но ночуют на позициях, — сказал я. — А ты, Аббас, иди отдыхать. Я разбужу, когда очень захочется спать. Сменишь меня.
Но он не сразу ушел, мы посидели молча на седлах, сложенных вдоль стены.
— Знаешь, надо бы затащить пулемет на минарет, — снова заговорил Аббас. — Оттуда обзор очень хороший.
— Это, пожалуй, верно. Я распоряжусь.
Мы еще немного посидели, прислушиваясь к звукам ночи, и Аббас пошел спать.
Я поднялся на стену. Здесь было еще прохладнее, тянул ветерок. В бинокль видно было, как полыхает пламя костров, но людей уже нельзя было разглядеть, наверное, все спали.
Спустившись вниз, я обошел посты, приказал пулеметчикам установить пулемет на минарете, высоко поднявшемся над площадью. Потом присел возле костра, запахнул шинель, спрятал руки в рукава и стал смотреть на огонь. Сучья были сырые, и пламя потрескивало, выбрасывало едкий дымок, а вверх взлетали красные искры. Я думал о Парвин, об отце, о матери, сестренках, о том, как трудно сложилась у нас судьба и как славно было бы собраться всем вместе жить в одном доме! Кажется, мама полюбила Парвин, и она относится к матери как к родной... У нас родился бы ребенок, и мама нянчила его, баюкала, напевала песню...
Наверное, я задремал, потому что увидел вдруг Парвин с ребенком на руках и удивился — чей же это ребенок? А она улыбнулась и сказала: «Наш ребенок, чей же еще?» И вдруг выронила мальца и закричала чужим, мужским голосом: «А-а-а!»
Я вскочил, озираясь. В темноте ударил винтовочный выстрел. Потом второй, третий... Кто-то кричал истошно на одной жуткой ноте. И тут я увидел, что большие, тяжелые ворота медленно растворяются, а возле них суетится сержант Фаррух...
— Сержант!— закричал я, — закрыть ворота!
Но из-за ворот, с той стороны, из кромешной темноты уже появились лошадиные морды. Заграждение... Сейчас только колючая проволока, намотанная на колья, могла сдержать натиск вражеской конницы. Но колья были отведены, образуя широкий проход между мешков с песком.
— За мной! — крикнул я солдатам и побежал. Несколько человек устремились за мной. Обдирая руки о железные иглы, мы подняли колья и поволокли их на прежнее место, загораживая проход.
Всадники ворвались на площадь, но заплясали в четырехугольнике, образованном мешками и колючей проволокой.
— Огонь! — скомандовал я.
Но стрельба и без того разгорелась. Два фонаря, висевшие по обе стороны ворот, освежали конские ржащие морды, искаженные страхом лица всадников... И тут я увидел Лачина. Он был на белом породистом скакуне. Дорогой шелковый чопан был туго перепоясан, а на голове по самые брови надвинута большая папаха. Лачин размахивал маузером и что-то кричал своим людям, но его не слушали, потому что деваться им было некуда. Со всех сторон палили из винтовок, а в воротах плясал на своем белом коне Лачин с маузером в руках, готовый пристрелить каждого, кто повернет назад. Один из всадников подлетел к заграждению и стал отчаянно рубить саблей проволоку. Я узнал Заман-хана и выстрелил. Он сполз с коня, но запутался в стременах, и конь поволок его по земле. Я успел заметить, как голова его бьется о камни и кочки...
Я побежал вдоль укреплений, на ходу доставая из кармана гранату «лимонку» и не выпуская из поля зрения Лачина. Вот он повернул коня и стал махать маузером, наверное, подзывая новых людей. С разбегу, рванув кольцо, я швырнул гранату под ноги его белого красавца-коня. Глухо рвануло... Сноп огня, дыма и пыли взметнулся из-под коня, и он сразу рухнул. В это время с минарета ударил пулемет. Лачин, наверное, был еще жив, но на него лавиной, которую уже ничто не могло сдержать, ринулись обезумевшие всадники и кони, потерявшие своих седоков. Глухие удары копыт о землю на короткое время сменились дробным стуком по деревянному мосту и снова, уже замирая, забухали по ту сторону рва. На площади осталось много трупов, а у самых ворот белела туша коня с распоротым брюхом и растоптанный Лачин... Вот где нашла конец эта гадина...
— Закрыть ворота! — крикнул я. — Где сержант Фаррух?
Его долго не могли найти, и я было подумал, что он ушел с ханскими воинами. Но вдруг кто-то крикнул:
— Здесь, вот сержант!..
Фаррух забился в угол между мешками с песком и городской стеной, натянув на себя брезент, которым укрывали фураж. Аббас, который подбежал первым, сдернул с него брезент, и мы увидели жалкую фигуру, дрожащую словно от озноба. Фаррух пополз к нам на коленях, что-то бормоча, но язык его не слушался и нельзя было разобрать ни слова.
- Это он открыл ворота, — сказал один из солдат, и я узнал того, кто страшно кричал в ту минуту, когда я очнулся и увидел лошадиные морды между расходящимися створами ворот.
А Фаррух все трясся и полз к нам на коленях, и челюсть отваливалась у него, когда он пытался что-то сказать...
