Владимир Короткевич - Колосья под серпом твоим
– Я думаю… родители простят меня, когда узнают, что я остался.
Князь сделал вид, что считает по пальцам:
– Сегодня… "Федра"… "Флейта"… так… Ого, четырнадцать дней! Наверно, ты столько не выдержишь… Да и мне… Ах-ах! Вот неудача какая! Но вернется секретарь, будет легче. И обещаю тебе: после двух недель делай что хочешь… А хочешь – и раньше.
– Я думаю… я смогу остаться на столько. Надо же помочь.
"Ах, черт, – думал князь, – ах какой стригунок гордый!… Ну, я уж тебя взнуздаю, если понадобится… Это же подумать, сколько он меня заставляет возле себя прыгать!"
За столом кроме них сидела еще женщина лет под сорок, видимо та самая, которую доезжачий Карп, не заметив Алеся, назвал как-то "последней метреской" князя.
В слове "метреска" было что-то таинственно-предосудительное, но – удивительно! – Алесь сразу и думать об этом забыл, как только увидел "метреску" своими глазами. Такое спокойствие было в ее движениях, такой красотой светилось это доброе лицо. Только подумалось, как это хорошо, что она такая простая.
– Поешьте, батюшка, вдосталь, – нараспев сказала она вместо молитвы. – И вы, княже, ешьте без сомнения.
Князь выпил чарку – она закачалась на столе круглым донышком, совсем как ванька-встанька, – и закусил рыжиками свежего засола.
– Да-а, – сказал он. – Христос по душе босиком прошел. Слышишь, Евфросинья Глебовна? Мы сегодня в театр идем… к девчатам.
Искоса смотрел хитрым оком.
– Вот и хорошо, – с улыбкой сказала она. – Тогда я распоряжусь, чтобы вам праздничный наряд подготовили. Девушки любят, когда кавалеры хорошо одеты.
– Может, пойдем вместе, Евфросинья Глебовна?
– Что ты, батюшка! – подняла она руки. – Грех такой! Да и страшно. Люди ножами режутся. Гром гремит. А я грозы боюсь.
Князь пожал плечами.
…В здании театра царил полумрак, лишь изредка бесконечные коридоры освещались свечками в жирандолях…
В фойе с мраморными бюстами и статуями муз пахло духами и еще чем-то таинственным. В проем дверей был виден темный зал, занавес, освещенный снизу и потому словно живой, слышались звуки скрипок.
В темноте и незнакомых запахах готовилось какое-то таинство, потому что все напряженнее звучали, а потом вдруг смолкли скрипки и виолончели. И это называлось "Горислава и Людомир".
Поднялся занавес. За ним лежал "древний Могилев" с храмами и колоннадами. И все это тянулось метров на пятьдесят – такой глубины была сцена. А дальше, уже нарисованная, возвышалась городская стена и за ней Днепр, похожий на море. На сцене стояли воины и о чем-то спорили, размахивая мечами. И так красиво они говорили стихами, что к городу приближается враг – войско во главе с князем Людомиром. А дочь могилевского князя Горислава все последние дни печальная и плачет.
И все же Алесь ожидал чего-то еще лучшего.
…На сцену в длинном блестящем плаще вышла девушка лет восемнадцати. У нее было бледное лицо с огромными глазами. Они были больше, чем у всех людей на земле…
Алесь не знал, что он присутствует при чуде, большом даже на фоне этого хорошего театра, на фоне исключительной для крепостных игры других. Он просто почувствовал, как от первых звуков ее голоса мурашки пробежали по спине.
Вот гонит ночь златых плеяд узоры,
Как сонмы кораблей в угрюмом море,
Враждебных кораблей. Ах, вижу, вижу я:
Она плывет сюда, погибель уж моя!
Неровные, то неплохие, то до ужаса бездарные слова – это уже не имело значения… Они были из ее уст, и эта девушка в своем блестящем плаще была выше всех остальных.
Ветром веяло со сцены, таким ветром, что волосы на голове вставали дыбом.
Была битва. Страшно и неустанно гремел гром. Сверкали молнии, освещая на сцене горестную фигуру.
А дед искоса поглядывал на внука, на бледное лицо, на руки, что впились в бархат барьера, и только качал головой.
…Гремел гром. А за стенами шло сражение. И Людомир, которого Алесь еще не видел, но знал, что он хороший, временно отступил. А потом была их тайная встреча. А потом извивался, как червь, рассказывая об измене, и шипел, как змей, перед могилевским князем омерзительный дружинник Щур.
– Как же тебе не стыдно? Плохой ты! Злой человек!
Актеры встрепенулись.
И тут… Она забылась и взглянула на него. Князь крякнул от досады, решил отметить этот недостаток.
– Она посмотрела на меня, – шепотом сказал Алесь. – Посмотрела.
Крик Алеся, казалось, заставил ее играть еще лучше. В чертах лица была смертельная боль. А голос срывался, и нестерпимо сжимало сердце.
О рабство! О мой лютый рок свирепый!
Вы горше смерти, угнетенья цепи!
И гаснешь, гаснешь в клетке золотой
Ты никому не нужной сиротой.
Оковы рабства на руках, как змеи,
А за стенaми теплый ветер веет.
А за стенaми мир! Сады! Поля!
Голос ее сник, и тут старый князь почувствовал, как затряслось от рыданий тельце рядом с ним.
– Мальчик мой!… Это ведь выдумка! Хочешь – она придет и утешит тебя?
– Нет! Нет! – И непонятно было, не хочет он, чтоб его утешали, или просто не верит, что это выдумка.
Благородный Людомир, узнав о страданиях любимой, явился в город, оставив флот, чтоб освободить ее или разделить с ней судьбу. Обоих разрывали страсти – любовь к родине и любовь друг к другу.
Влюбленные стояли на кострах из бревен, которые вот-вот должны были запылать.
О, мой любимый, близится кончина!
Яркие языки пламени охватили ее. А над пламенем сияли ее глаза.
…Дед сам отнес его в комнату рядом со своей, вместе с Глебовной раздел его.
Алесь лежал, бессонно глядя на огонек ночника. Спать он не мог. Что же делать потом? Как жить без этого? Он кончит помогать деду и станет ему не нужен. И тогда снова… видеть его раз в год, как родители.
Спустя какой-то час он услышал в коридоре голос деда, который наставлял повара:
– Коптить фазана будешь, как всегда, на деревянных опилках с сахаром. И чтоб тушки не соприкасались! А индюка, прежде чем резать, напои допьяна, за полчаса влей в рот ложку водки – мясо будет вкуснее.
Дверь в спальню отворилась. Дед вошел и присел у кровати.
– Не спишь? – спросил он.
– Не-е-т.
– Все мучаешься?
Дед молчал, и тень от его головы склонялась все ниже.
– Хочешь остаться со мной?
– А родители?
– Ну, приезжать будешь, когда захочешь…
– Хочу.
– Ну вот. А я стал ленив на доброту… Все думаешь: может, в другой раз. А так нельзя!… Я все обдумал. На всех актеров – завещание, что они будут вольными после моей смерти. А ей – вот он, – и дед показал желтоватый лист бумаги. – Завтра она может идти, куда хочет.
– И она может?…
– Здесь сказано: хочет – пусть уходит, хочет – пусть остается в моем театре, играет уже как вольная.
Алесь приподнялся и схватил дедовы руки.
– А теперь иди отнеси сам…
…Он мчался ночным коридором, и эхо повторяло его шаги. Бросился в дверь и побежал переходом над аркой. Загрохотали шаги по винтовой лестнице, ведущей на антресоли.
…Он неожиданно тихо постучал в дверь…
Дверь отворилась, и он увидел женскую фигуру в длинном ночном халате, волосы, стянутые лентой, и глаза.
В этих глазах и теперь жила печаль, но они немножко потеплели.
– Заходите, – сказала она.
…Простой туалетный столик, две свечи на нем. Раскрытая книга.
– Садитесь.
Все было обычным. И все же за этой комнатой он видел осужденную и пламя костра.
Покраснев, протянул ей бумажный свиток.
– Что это?
– Прочтите. И не бойтесь тюрьмы. Я вас защищу.
Она с улыбкой посмотрела на него, такого наивного в своей вере. Что мог сделать он?
Потом развернула свиток и с той же снисходительной улыбкой начала читать.
Улыбка исчезла. Страшно бледная, она смотрела на него.
– Старый князь пишет, что он освобождает меня по вашему желанию.
– Если он так пишет, значит, он добр ко мне.
И тут он увидел ее глаза. Что произошло, он не знал, но это были совсем другие глаза, не те, что были на сцене.
Молчание царило в комнате. А за полукруглым окном лежала глубокая ночь.
– Благодарю вас, – сказала она. – Я этого никогда не забуду. Никогда…
Ему это было не нужно. И он, чувствуя, что слезы вот-вот снова брызнут из глаз от восхищения и жалости, повернулся и бросился из комнаты.
XVII
Утром солнце пробивалось сквозь плющ на огромную террасу со стороны фасада. В вольерах ссорились и кричали попугаи.
Дед сидел в кресле. Перед ним дымилась чашечка шоколада и стояла бутылка белого вина. В стороне сидела с коклюшками Глебовна. А перед Алесем, рядом с чашкой шоколада, лежали листы бумаги цвета слоновой кости, стояла в чернильнице китайская тушь. Дед в этом отношении был большой сноб: если уж писать, то чтоб было приятно – лоснящимся черным по гладкой желтоватой бумаге, тогда пишется что-то толковое. "Современные писаки потому и пишут лишь бы как, не придерживаясь стиля, что перед ними корявая бумага и черт знает какие перья – скребут и скрипят".
