Михаил Загоскин - Аскольдова могила
– Я не хочу быть клятвопреступником, – сказал Алексей, смотря смело на незнакомого, – и не обещаю тебе хранить этой тайны.
– Несчастный, что ты говоришь?..
– Да, я свершил долг христианина, – продолжал спокойно Алексей, – теперь мне остается исполнить то, что повелевает моя совесть и долг каждого русского. Или ты сей же час отречешься от крамольных твоих замыслов, или завтра же Владимир узнает все!
– Завтра! – прошептал глухим голосом незнакомый. – Завтра!.. – повторил он. – Да знаешь ли ты, что для тебя нет уже завтрашнего дня… Безумный, ты мог бы обмануть меня, но теперь… старик, ты произнес твой смертный приговор!
– Он произнесен еще до дня моего рождения, – прервал с кротостью Алексей. – Днем позже, днем ранее…
– В последний раз, Варяжко, клянись, или ничто в мире не спасет тебя!.. Клянись! – повторил ужасным голосом незнакомый.
– Да, – сказал с твердостью Алексей, – я клянусь исполнить все сказанное мною, и умру, если господь пожелает призвать меня к себе; но знай, неистовый убийца, что ни ты, ни все живущие на земле не властны сократить или продлить единым мгновением число дней, определенных для земного моего испытания; и я еще раз повторяю тебе: если господь бог не допустит тебя быть моим убийцею, то завтра же Владимир узнает все. Прощай.
Сказав эти слова, Алексей пошел тихими шагами по тропинке, ведущей в глубину леса. Обнажив до половины свой меч, незнакомый сделал несколько шагов вслед за ним, но вдруг остановился: руки его дрожали, обезображенное судорожными движениями лицо то пылало, то покрывалось смертною бледностью.
– Нет, – сказал он наконец, – не могу, рука моя не подымается на этого старика! О, если б он стал защищаться, если б, по крайней мере, старался спасти себя… но это бестрепетное спокойствие, эта кротость, самоотвержение… Варяжко!.. Варяжко, ты победил меня!.. Меня! – повторил незнакомый после минутного молчания. – Как, тот, кто не побоялся прослыть предателем, не дрогнул, поднимая руку на своего благодетеля, уступит презренному христианину, признает победителем своим полоумного старика? Нет, нет!.. Ненавистный Варяжко, ты всегда, как враждебный дух, препятствовал моим намерениям; везде, как неугомонная совесть, становился между мной и судьбой моею! Или ты, или я, но один из нас должен погибнуть!.. Да, да… – продолжал незнакомый, – этот мир тесен для нас обоих!..
Он замолчал. С полминуты еще продолжал он бороться с самим собою и вдруг, заскрежетав зубами, как пробужденный от тяжкого сна, как будто бы подвигнутый какою-то чуждою, непреодолимою волею, ринулся вихрем вслед за уходящим Алексеем.
Тороп, который во все время дрожал как лист, прижавшись за ореховым кустом, несмотря на все старания свои, не мог подслушать, о чем говорил его господин с Алексеем, но всякий раз, когда на лице незнакомого изображался гнев, сердце его замирало.
– Прибьет он его, беднягу! – шептал про себя Тороп. – Долго ли до беды? Как даст ему раз… Да и он-то какой!.. Экий назойливый старичишка! Смотри, пожалуй: так и лезет на драку!.. Усидит ли голова на плечах, а уж быть ему без бороды!.. Ух, батюшка, насилу разошлись! – промолвил он наконец, вздохнув свободнее. – Ай да Алексей!.. Ну, исполать ему – ушел целехонек! Эй, да куда это кинулся боярин?.. За ним!.. Так и есть! – продолжал Тороп, выходя на поляну. – Повернул направо… к оврагу… Ох, плохо дело!.. Догонит он его… да схватится с ним опять!.. Чу!.. Что это?
Вдруг шагах в двадцати от поляны, среди густого леса, раздался пронзительный вопль.
– Охти! – вскричал Тороп. – Чуяло мое сердце: заколотит он его до смерти!.. Еще!.. Ах, как он стонет, сердечный!
Тихо повторил отголосок еще один слабый, болезненный вопль, и в то же время самое отдаленный и последний удар грома прокатился по лесу; потом настала мертвая тишина. Вот послышались скорые шаги идущего, и незнакомый, озираясь поминутно назад и бледный как мертвец выбежал на поляну.
– Это ты, Тороп? – сказал он. – Пойдем отсюда… Иль нет: ступай скорей на Почайну, к мосту… быть может, они пошли другою дорогою…
– Кто, боярин?
– Нет, нет! Я сам пойду к ним навстречу, а ты ступай ко мне и дожидайся…
– Да мне пора в Киев, боярин.
– Зачем?
– Как зачем: а если Богомил меня спросит?
– Ты уж более ему не служишь. Постой! – продолжал незнакомый, кинув вокруг себя дикий взгляд. – Нет, нет, это стонет филин.
– Боярин, боярин! – сказал с ужасом Тороп. – Посмотри-ка: ты весь в крови!
– Молчи! – закричал незнакомый. – Молчи, Тороп! – повторил он шепотом, посматривая на свои окровавленные руки. – Пойдем скорей отсюда!
VII
Мы просим читателем наших припомнить описанный в первой части этой повести овраг, или глубокую долину, над которою построена была хижина Алексея. Восходящее солнце еще не показывалось из-за частого леса, коим поросла сторона ее, противоположная хижине; длинные тени деревьев, устилая крутой скат оврага, тянулись до самого пруда, в котором, как в чистом зеркале, отражались и синие небеса, и перелетные дымчатые облачка, и веселая хижина Алексея, и радостные лица Всеслава и Надежды, которые сидели друг подле друга на широкой скамье у дверей хижины.
Кто никогда весною, после бурной ночи, не встречал восходящего солнца в диком лесу или чистом поле; кто не упивался этим свежим животворным воздухом, который, как юная жизнь, проливается по всем жилам нашим, – тот не имеет никакого понятия об одном из величайших наслаждений, какими столь богата роскошная природа в первобытной простоте своей и так бедна, когда затейливое искусство людей подчиняет ее каким-то однообразным законам: подкрашивает, стрижет и, как на холсте писанную картину, вставляет в тесные золотые рамы. То, что представлялось взорам и обворожило все чувства Всеслава и Надежды, вовсе не походило на оранжерейную природу наших загородных деревьев, с их опрятными рощами, укатанными дорожками и подкошенными лугами. Перед ними на противоположной стороне оврага зеленелся дремучий лес; толстая ясень, высокий клен, прямая, как стрела, береза, темнолиственный дуб, кудрявая рябина, душистая липа и благовонная черемуха, перемешанные между собою и растущие по уступам отлогой горы, образовали беспредельный зеленый амфитеатр. Внизу, изгибаясь по изумрудной мураве, быстрый ручей вливался в светлый пруд. По влажным берегам его, как узорчатые каймы, пестрелись белые ландыши, желтые ноготки и голубые колокольчики. Тысячи лесных птиц, отряхая с своих крыльев дождевые капли, вились над вершинами деревьев и спешили обсушиться на солнышке. Все кипело жизнью. Быстрокрылый веретенник кружился на одном месте; неугомонный дудак гукал, опустив свой длинный нос в болото; от времени до времени раздавался пронзительный голос иволги; испещренная всеми радужными цветами, красавица соя перелетала с ветки на ветку; дятел долбил своим крепким клювом деревья, и заунывная кукушечка, как будто бы прислушиваясь к звонким песням соловья, умолкала всякий раз, когда этот вещий баян лесов русских, воспетый нашим Крыловым:
На тысячу ладов тянул, переливался,
И мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.
– О, как хорош, как прекрасен божий свет! – сказала тихим голосом Надежда, опустя беспечно свою голову на плечо Всеслава. – Не правда ли, мой суженый? – продолжала она, глядя с обворожительною улыбкою на юношу. – Да что ж ты все смотришь на меня?
– А на что ж мне и смотреть, как не на тебя, мой бесценный, милый друг! – шепнул Всеслав, прижимая ее к груди своей.
– Как на что?.. Видишь ли там, на зеленом лугу, словно снежок, белеют ландыши?
– Ты в сто раз белее их, моя ненаглядная.
– А вон посмотри там, за ручьем, какие яркие малиновые цветы!
– Твои алые уста милее их.
– А этот зеленый лес, как пышет от него прохладою!.. А эти светлые лазурные небеса…
– Они темнее твоих голубых очей, моя суженая!
– Да полно меня хвалить, Всеслав, – мне, право, стыдно!
– Ты краснеешь?.. Красней, красней, моя радость! О, как ты хороша, Надежда! – вскричал Всеслав, глядя с восторгом на свою невесту. – Во всем Киеве, в целом свете нет краше тебя! И когда мои товарищи тебя увидят…
– Ах, нет, Всеслав, не показывай меня никому.
– Так ты не хочешь, чтоб другие тобою любовались?
– А на что? Коли я хороша для тебя, мой суженый, так какое мне дело до других.
– И ты не желаешь, чтоб все знали, как ты пригожа?
– Все! А что мне до всех? Была бы только Надежда люба тебе, мой друг, так другие думай что хочешь, – мне и горюшка мало. Да что это батюшка нейдет? – прибавила она, вставая со скамьи и смотря вверх против течения ручья. – Вот уж солнышко показалось: он всегда об эту пору завтракает.
– Видно, не кончил еще своего дела.
Надежда покачала печально головою и призадумалась.
– Что ты, моя радость, – спросил заботливо Всеслав, сажая опять подле себя Надежду, – что с тобой?
