Эдвард Радзинский - Загадки истории
Первыми об этом, конечно, заговорили со мной Фуше и Талейран. Да, я любил Жозефину, но империи нужен наследник, я не мог оставить престол добрым глупцам – моим братьям... И в Эрфурте я решил поставить политический опыт. Я попросил Коленкура (будучи послом в России, он был в доверительных отношениях с царем) поговорить об этой ситуации с Александром. Но повести дело так, чтобы царь сам предложил мне брак с русской великой княжной... Это должно было показаться царю желанным, разумеется, если он хотел упрочить наш союз...
Коленкур поговорил с царем. Но тот... ускользнул! Сказал, что в семейных делах все решает его мать, вдовствующая императрица... Уклонился!
После этого разговора я окончательно понял: Александр не хочет более нашего союза. Лошадь решила покинуть загон. России нужна Англия. Это была будущая война! Вот каков был итог...
Хитер был царь! Но при этом до смешного тщеславен. Оттого с ним бывало легко... У царя был превосходный министр Сперанский – великий ум, не нужный этой варварской стране. Мне не хотелось, чтобы царь на пороге войны имел такого министра. И я решил избавить царя от него. Для этой цели я стал... его хвалить! Я сказал: «Какой ум! Не угодно ли вам, Государь, поменять этого человека на какое-нибудь королевство?» Этой шутки оказалось достаточно. Вскоре Сперанский пал. Говорят, одним из обвинений было... что он мой шпион!
Да, Эрфурт оказался для меня печален... Немного утешила встреча с Гёте. Ему было за шестьдесят, но он выглядел очень молодо для своих лет. Он был моим кумиром в юности, и я всегда возил с собой «Страдания молодого Вертера». Когда он вошел, я сказал торжественно: «Се человек!»
Беседа принесла мне радость. Я указал ему на слабое место в его великом романе, сказал, что отвергнутая любовь – великая трагедия и одного этого удара судьбы вполне достаточно Вертеру для самоубийства. И последующее оскорбление Вертера – уже лишнее, ибо любовь в юности бывает важнее жизни.
Гёте согласился. Великий поэт умел беседовать с правителями. Он и дальше соглашался во всем. Заговорили о роке. Я сказал ему, что нынче рок – это политика. Она определяет судьбы народов. Он согласился.
Я пригласил его в Париж, В этой столице Запада мне так нужен был король поэтов Запада... Он опять согласился. Но не приехал.
Открывая сессию Законодательного собрания, я сказал: «Я принимаю личное начальство над моей армией и с помощью Божьей короную в Мадриде испанского короля и вновь водружу моих орлов на стенах Лиссабона». Я отбыл в Испанию во главе стошестидесятитысячной армии. И после нескольких выигранных сражений подошел к Мадриду. Сначала испанцы решили сопротивляться, строили баррикады, но после сокрушительного огня моей артиллерии повстанческая армия оставила столицу, и власти города подписали капитуляцию.
Я объявил о реформах; инквизиция упразднялась, количество монастырей сокращалось на треть, пошлины упорядочивались – короче, феодальные пережитки были отменены. Испанское средневековье наконец-то кануло в Лету. Я написал в прокламации: «Я желаю быть орудием вашего возрождения. Нет такого препятствия, которое я не смог бы преодолеть» Но своим сопротивлением вы сами заставили меня присоединить к правам, которые предоставила мне ваша династия, право победы. Что ж, да будет так! Но если вы и впредь не ответите мне доверием на заботу о вашем благе, мне придется поступить с вами, как с завоеванной областью, а моего брата возвести на трон более достойного народа».
В это время англичане, оставив Португалию, уже спешили на помощь Мадриду. Что ж, я поторопился к ним навстречу. При Вальядолиде я разбил англичан вместе с повстанцами – десять тысяч мертвецов оставили они на поле боя. Я отомстил за позор Дюпона!
Но в разгар успехов мне пришлось срочно выехать в Париж. Ибо в Испании я узнал нечто грозное: Австрия решила воспользоваться моим отсутствием – захватить Баварию и поднять против меня Германию.
Была и еще одна новость – не менее тревожная: я узнал, что на приеме у Талейрана, к полному изумлению гостей, появились под руку два заклятых врага – Талейран и Фуше. Эти ненавидевшие друг друга «кошка и собака» явно демонстрировали свое примирение. При этом оба повсюду рассказывали, как не одобряют войну в Испании, что эта страна уже превратилась во вторую Вандею, откуда я, возможно, к их прискорбию, не выйду живым. Более того: я узнал, что они написали письмо Мюрату, где предложили ему... трон – в случае моей смерти!
Я почувствовал: запахло переворотом. И они уже начали подыскивать удобного кандидата – ширму, за которой смогли бы править. Я не понял тогда, что они не одни. Это был голос уставших от моих завоеваний богачей... Им надоели мои победы, похожие на легенды, сытые лавочники хотели спокойно наслаждаться благополучием, которое дал им я. Они не верили, что легенда может длиться вечно. Недаром Фуше все последнее время настойчиво сообщал мне о бунтах во время рекрутских наборов.
Я был в ярости, помчался в Париж и появился перед негодяями – изумленными и перепуганными» Не ждали! Забыли, с кем имеют дело!
Я с трудом сдерживал себя. Но на первый разговор с Футе мне хватило выдержки! Я сказал ему только: «Запомните, вы – министр полиции. И всё! Что же касается моей внешней политики – сделайте милость, не вмешивайтесь в нее. Ибо измена начинается с сомнений, продолжается критикой и заканчивается пулей!» Мерзавец молча поклонился, его лицо трупа, как всегда, было непроницаемо.
Но когда я вызвал Талейрана... сдержаться уже не смог! Этот подлец, который первым посоветовал мне прогнать испанских Бурбонов, теперь за моей спиной меня же за это и поносил!.. Он услышал от меня все матерные слова, все солдатские ругательства…
Император носился по душной каюте и бешено кричал:
– «Вы вор и подлец, для которого нет ничего святого! Вы... – (Непечатное.) – Это вы сообщили мне, где находится герцог Энгиенский, и заставили меня поступить с ним так жестоко! – (Непечатное.) – Это вы заставили меня ввязаться в дурацкую авантюру с Испанией... – (Непечатное.) – ...а теперь поносите меня и объявляете, что вы меня предостерегали! Вы мразь, говно в шелковом чулке! Вы... – (Непечатное.) – ... заслуживаете, чтоб я стер вас в порошок, но я слишком вас презираю, чтобы пачкать руки о вас!» – (Непечатное.)
Он опомнился и сказал как-то устало:
– Это был не лучший монолог… Негодяй спокойно слушал. Он это умел. Он был знаменит тем, что однажды, слушая памфлет о себе... заснул! Думаю, пока я на него орал, негодяй готовил ответную реплику. И приготовил. Когда я закончил, он попросил разрешения удалиться. И, выйдя от меня, сказал: «Как жаль, что такой великий человек так плохо воспитан!» Я не мог не оценить этой фразы.
Да, вскоре я вернул Талейрана... что делать: он был единственный, с кем мне было интересно беседовать. У него был блистательный ум... и самое ужасное – я и теперь, после всех его предательств, по нему скучаю. Хотя многое теперь о нем знаю... Знаю, что вскоре после Эрфурта русский царь начал получать регулярные доносы из Франции, подписанные «Анна Ивановна». Их писал Талейран!
Нет, он не был просто шпионом. Это был все тот же голос богатых... очень устали они от моих грандиозных планов, очень боялись потерять нажитое... Ладно! Бог, которому он служил когда-то в юности, будет ему Судьей.
Император помолчал. Потом продолжил:
– После моего отъезда из Испании войну продолжали мои маршалы. Испанцы не вняли ни угрозам, ни обещаниям – сражения шли непрерывно. Это были кровопролитные битвы, и какие! Ланн взял Сарагосу... причем штурмом пришлось брать каждый дом. Уже взятый город еще три недели продолжал сопротивляться! Против солдат воевали женщины и дети» трупы лежали вповалку. На улицах копыта коней скользили в лужах человеческой крови. «Какая грустная победа, – сказал мне потом Ланн. – Я никогда не убивал столько бесстрашных, пусть и сумасшедших людей». Он был подавлен... и вскоре погиб. Мне кажется, что смерть именно тогда вошла в него. Он был лучшим моим маршалом...
Я чувствовал: штурм Сарагосы произвел тяжелое впечатление на Европу. Да, я пребывал в раздражении, но не мог отказаться от Пиренейского полуострова, это был бы конец Континентальной блокады. А между тем испанский груз давил и связывал мне руки... А руки должны были быть свободны, ибо в это время я уже понял: Австрия и Пруссия не просто волновались – император Франц окончательно надумал воевать.
Пятнадцатого августа восемьсот восьмого года Меттерних прибыл в Сен-Клу поздравить меня с днем рождения. Так они старались усыпить мою подозрительность. Но я старый воробей, и прямо сказал ему, что знаю о настроениях в Австрии. «Надеюсь, ваш император не забыл, что не так давно я захватил вашу столицу и большую часть вашей страны. Но вернул почти все! Я часто думаю: если бы кто-то из моих врагов захватил Париж, поступил бы он с такой умеренностью?» Эти слова оказались пророческими. Думаю, Меттерниху придется их вспомнить на Страшном Суде. А тогда я предупредил: если Австрия вновь начнет войну, ожидать от меня новой «умеренности» не стоит...
