Леонид Соболев - Капитальный ремонт
Сильные отряды конной полиции и жандармов стояли на улицах Петербургской стороны; крупные лошади, фыркая, мотали черными блестящими головами, роняя белую пену. К мостам не пропускали.
Дворцовая площадь, распахнувшись аркой Главного штаба, блестела камнями под солнцем. Флагшток над дворцом был еще гол, но экипажи и автомобили уже вились у подъездов лакированной черной лентой.
Сильные отряды конной полиции и жандармов стояли на Мойке и в переулках; нагайки, свисая, щекотали вздрагивающую кожу сытых коней. К площади не пропускали. Никуда не пропускали в центр с окраин.
Гардемаринский взвод вышел на пристань в половине двенадцатого. Юрий Ливитин по росту шел в первой шеренге; прямо перед ним колыхалась парча развернутого знамени, колыхалась не в такт маршу. Корпус носил знамя не по-пехотному; знаменщики специально вырабатывали в себе этот широкий плавный шаг, презирающий армейскую ограниченность турецкого барабана. Нарядные женщины оборачивались от перил моста, медленными любующимися взглядами провожая чистых юношей в белых, коробящихся от новизны форменках с синими воротниками. От близости знамени (а может быть — от этих взглядов) в теле Юрия дрожала туго свитая пружина, напрягающая мускулы и выгоняющая на лицо легкую краску. Как в чаду, прошел он за знаменем мост и опомнился лишь тогда, когда вместо возбужденных женских лиц увидел перед собой каменную шеренгу солдат. Усики их, одинаково закрученные, были совершенно похожи, а самые лица, кукольно-недвижные, казалось, бесконечно повторяли один и тот же отпечаток чьей-то фотографии. Он провел глазами по фронту: оригинал её оказался на правом фланге в капитанских погонах. Это был командир роты.
«Здорово сделано!» — восхитился про себя Юрий.
Гардемаринов подвели к самой пристани и выстроили шпалерами по правой стороне широких сходней. По левой — стоял взвод лейб-гвардии казачьего его величества полка. Их огромные тела, черные бороды, веером пущенные по алому сукну мундиров, косматые чубы, свисающие из-под заломленных на ухо папахах, должны были оставить в гостях неизгладимое впечатление: Россия должна была мерещиться за ними во всей своей первобытной могучести — бескрайные просторы, косматые леса, кулаки, как скалы, и верноподданные взоры. Но, как знак того, что эта дикая стихия приручена цивилизацией и подчинена мозгу страны, стояла перед бородатыми варварами хрупкая фигура хорунжего. Сквозь тонкий фарфор его европейски-бледного лица просвечивал блеск пышного родового титула; пальцы, обтянутые лайкой, играли драгоценными камнями эфеса; вековая культура дремала в надменном вырезе губ, готовая просверкать великолепным каскадом того изысканного французского языка, который бежал от натиска третьего сословия в русские аристократические семьи и на котором был представлен императору Павлу проект закона, закрепощающего казаков на землях их войсковых старшин, — закона, положившего конец беспрестанным бунтам казачьей вольности и начало — казачьему дворянству, новой верной опоре престола.
Когда наконец скомандовали «стоять вольно», хорунжий приветливо кивнул головой соседу Ливитина, гардемарину графу Бобринскому. Юрия это укололо: титулованная каланча знала решительно весь Петербург — гвардию, министров, двор и промышленных тузов — и ненужно хвасталась этими знакомствами. Так и сейчас, он немедленно сообщил соседу слева:
— Вы знаете, кто это? Как же! Князь Вадбольский, знаменитый тонняга!.. В прошлом году просадил в карты пятьдесят тысяч, которых у него никогда не было, какой-то болван с ним на мелок вздумал играть… Его хотели из полка вышибить за игру в долг, а он, не будь дурак, сейчас же к Демидовой, — ну, знаете, божья старушка с молодыми грехами? — он тогда при ней состоял… Браунинг на стол и вексель: либо стреляюсь при вас же, либо платите! Старушка покряхтела, но вексель подмахнула… Вот мы потом хохотали! Что называется, не растерялся: любишь, так доказывай…
Юрий поморщился и сказал специально, чтобы досадить графу:
— Прямое свинство: Морской корпус — и казаки!.. Могли бы хоть пажей против нас поставить!
— Ерунда, дорогой мой, — тотчас отозвался Бобринский, покачивая своей несоразмерно маленькой головой. — Что пажи? Пажи — вздор, пажами не удивишь, а вот поищите-ка во Франции таких иродов! Экие морды — жуть! Кстати — вы знаете, почему мы здесь?
— А ну, граф, поври, — непочтительно сказали из второй шеренги.
— Господа, внимание! Бобрище имеет свежую сплетню!
— Я не вру, отец рассказывал. Когда Сазонов уговаривался с послом о церемониале встречи, он насчет этих казаков сострил: «А не испугают, мол, президента, эти великолепные и страшные молодцы? Но они одеты в красное, а мне кажется, что республиканскому сердцу может быть только приятен красный цвет?» Палеолог ответил неподражаемо: «Конечно. Но глаз француза наслаждается им вполне лишь тогда, когда он гармонически соединен с белым и синим…» Сазонов в долгу не остался и тотчас же позвонил Григоровичу, прося прислать сюда нас, обязательно в форменках…
— Анекдот, — сказал Юрий недружелюбно, но анекдот этот запомнил, чтобы блеснуть им при случае.
— Не анекдот, а дипломатическое искусство! Вам, может, кажется, что эта вон рота армейского, с-дула-заряжающегося-богородице-дево-радуйся пехотного полка тоже случайно сюда попала? Вдумайтесь, господа, почему президента встречает не гвардия, а какой-то несчастный девяностый Онежский пехотный полк?
— Рожи похожи, — сказал сзади тот же гардемарин. — Рожи у них подобраны замечательно.
— А смысл-то в этом какой? Смысл, господа? — воскликнул Бобринский, приходя в восторженность. — Глубокий смысл! Вот-де, какая наша страна, если в обыкновенный армейский полк целую роту близнецов подобрать можно! Какие ж у нас резервы, если такой выбор возможен! Ротный командир определенно сделает карьеру, уж орденок ему сегодня обеспечен…
Юрий отвернулся. Болтовня Бобринского была ему неприятна; в ней была та самоуверенность и пустота, которой, по понятиям Юрия, не мог щеголять будущий офицер флота; в этом было что-то гвардейско-кавалерийское, несовместимое с флотом. Так внешне оправдывал свою неприязнь к длинновязому графу Юрий, сам от себя скрывая истинную её причину — зависть. Он завидовал ему во всем: и в том, что из корпуса граф уезжал в собственном автомобиле, и в том, что отец его был скандальным черносотенным депутатом, и в том, что он знал все светские новости, и в том, что у него были огромные деньги.
Юрий оглядел пристань.
Саженные матросы гвардейского экипажа, присланные с катером со «Штандарта», застыли попарно у трапа пристани в готовности помочь пристающим катерам. Допущенная на пристань знать расплескивала веселый французский говор. Протопресвитер военного и морского духовенства, расправляя георгиевскую ленту поверх сверкающей ризы, наклонил к красивой белокружевной даме свое тонкое лицо православного иезуита, искушенного в придворных интригах. Городской голова граф Толстой (похожий на Дон-Кихота, неожиданно надевшего фрак с орденской лентой) кивал цилиндром направо и налево, чувствуя себя хозяином. Синяя струйка ладана выбивалась из-под навеса, где на снежной скатерти стояла чудотворная икона и каравай хлеба на резном деревянном блюде, скромность которого оправдывалась его древностью. Придворный протодьякон отхаркивался двенадцатидюймово.
Французские морские офицеры, окруженные фраками и русскими мундирами, с уважением рассматривали гвардейцев-матросов, с любопытством задирая кверху свои подвижные лица с черными усами. Эти лица, золоченые кепи и опереточная форма странно напоминали персонажей порнографических открыток. Один из них, смешливо улыбаясь, вызвал с катера матроса; тот ловко выскочил на пристань, качая красным помпоном на своей детской шапочке. Офицер подтолкнул его к гвардейцу.
— Allons vite, — сказал он, подняв голову вверх, — prenez се petit, vous, geant russe![20]
Гвардеец, не понимая, стоял, испуганно смотря вниз на француза. Граф Толстой, спасая положение, поощрительно перевел:
— Возьми его, братец, на руки, покачай, как малого ребенка! Покажи ему нашу русскую силушку… Ну, не бойся!
Матрос повел глазами, отыскивая начальство, и уперся взглядом в командира порта. Адмирал разрешающе мотнул своей роскошной седой бородой. Тогда гвардеец подхватил плотного француза на руки и высоко поднял его над толпой, которая восторженно зааплодировала. Офицер, довольный своей блестящей выдумкой, замахал кепи и закричал:
— La voila l'entente cordiale! Vive la marine russe!..[21]
— Vive la France! Ура!
Фотографы чикнули грушами. Гардемарины засмеялись, но оркестры на набережной грянули «Марсельезу». Казаки сверкнули шашками, гардемарины штыками, рота онежцев, похожих друг на друга, как оловянные солдатики, беззвучно вздернула винтовки на караул. Французский матрос, вися в воздухе, приложил руку к шапке, смешно выворачивая ладонь; русский перехватил левой рукой его пояс, рванул правую к фуражке, держа француза на вытянутой руке, и застыл в этой чудовищной позе.
