Жаркое лето 1762-го - Булыга Сергей Алексеевич

Иван неопределенно пожал плечами.

— Так, так! — сказал Никита Иванович. — Ну да на то он и братец, что может не спешить, с братцем всегда сочтешься. А тогда ты мне еще вот про кого скажи: про любезного Петра Александровича, про благодетеля вашего. Вот он, небось, уже наверняка тебе про меня чего-нибудь перед твоим отъездом сказывал. И даже, чую, просил передать на словах. Может, какую весточку, а?

Иван, немного помолчав, сказал:

— Его высокопревосходительство велел вам передать если, конечно, он сказал, мы с вами встретимся, — велел передать вам нижайший поклон.

Никита Иванович смотрел на Ивана и молчал. Глаза у Никиты Ивановича были очень удивленные. Он даже не удержался и спросил:

— Поклон? И это все?

— Все, — повторил за ним Иван и ему почему-то вдруг стало неловко за Петра Александровича, то есть за своего главного воинского начальника генерал-аншефа Румянцева, и он поклонился — конечно, не нижайше, но все же достаточно низко.

Однако Никиту Ивановича это, похоже, нисколько не обрадовало, потому что он тут же как-то очень громко фыркнул. Иван сразу выпрямился и даже почти встал во фрунт. Никита Иванович очень внимательно посмотрел Ивану в глаза — это он, наверное, хотел проверить, все ли ему было сказано, — и только после этого сказал уже сам:

— От такого героя, как Петр Александрович, низкий поклон — это великая честь. А что он еще передавал? Или что присовокупил?

— А присовокупил он, — сказал Иван без всякой к этому охоты, — а присовокупил, чтобы я вам передал слово в слово и ничего от себя не добавил. Только сказал — поклон, и все.

— Э! — нараспев сказал Никита Иванович и даже опять улыбнулся. — А вот и не все! Тут же главное не в том, какой поклон и насколько он низкий или что при этом будет сказано, а в том, что его сиятельство тебе встречи со мною искать не велел. Так что если бы сейчас не я, то мы бы с тобой и не встретились, тогда бы и поклона не было. То есть пропал бы поклон! Вот что такое чужие люди и вот что такое герои, генералы или даже в меньших званиях… Ну, ну, ну! — тут же прибавил он и даже поднял палец, упреждая Ивана, чтобы тот его не перебивал. — Ну, ну! — сказал он еще раз. — И не надо этого смущаться, голубчик, ибо такова природа человеческая. Человек из чего сотворен? Из праха. А слова его есть что? Мысль изреченная, которая есть зло. Или вот еще, как один француз говаривал, Михайла Монтений… Но к делу! — тут же перебил он сам себя. — Петр Александрович, я думаю, не пропадет, с ним же целый корпус таких же героев, как ты. И он идет за славой! — Тут Никита Иванович вдруг осторожно взял Ивана под локоть и увлек его вперед по площади. И продолжал на ходу: — А брат — это всегда брат. У тебя брат есть?

— Никак нет, — осторожно ответил Иван.

— Э! — строго сказал Никита Иванович. — Про братьев так нельзя. Про них надобно хотя бы вот как: увы, любезный, не имею. И, судя по твоим глазам, голубчик, ибо ты и второго вопроса боишься, сестер у тебя тоже нет. Но что есть сестра? Это птица, которая улетает вить чужие гнезда. А с братом ты всегда вместе. Так и я с братом своим Петром. И днем и ночью я о нем безостановочно и неусыпно думаю. Особенно сейчас. Это же представить только! Он же когда туда ехал, в Кенигсберг на губернаторство, все говорили: как взлетел! А теперь что сотворилось? Теперь, по известной статье договора, мы должны Пруссию очистить. В кратчайший, между прочим, срок. А это же не только войско, его там теперь как раз немного осталось, войско разобрали: одних отдали твоему Петру, других Чернышеву, а Чернышев отдал их Фридриху. Знаю, не сам он отдал, а все равно как-то негоже получилось… Но я опять не об этом, я же хотел о брате. Так вот, я еще раз тебя спрашиваю: что там люди про это говорят — про скорый переход под Фридриха?

Иван подумал и сказал:

— По-всякому. Люди всякие и разговоры всякие.

— А ты? — спросил Никита Иванович. — Сам ты что про это скажешь?

— А что я! — сказал Иван уже почти сердито. — Что я в этом понимаю? Я курьер. Мне велели отвезти чего, и я отвез. А велят привезти — привезу. И мне за это выслуга. И я…

И тут он замолчал, потому что Никита Иванович вдруг совсем неожиданно удержал его за локоть, и они остановились. Никита Иванович опять очень внимательно посмотрел Ивану в глаза, потом тихо сказал:

— Ты на меня не гневайся.

— Да разве я… — начал было Иван, но Никита Иванович строго свел брови, и он замолчал. И Никита Иванович тоже еще немного помолчал, а потом заговорил уже вот как:

— Я же не просто так тебя обо всем этом спрашиваю. А потому, что это сейчас весьма важно. Так вот, чтобы ты знал, а заодно и понимал, как я тебе доверяю… Ты слушай! Двадцать пятого числа, сиречь вчера, когда ты уже Ригу проехал, сюда подъезжая, мой брат должен был вернуть Пруссию под Фридрихову руку. И он бы вернул. Но тогда до этого, то есть во времени шести недель после заключения мира, иначе до пятнадцатого июня, его императорское величество государь Петр Федорович должен был сей договор ратифицировать. Договор со своим братом Фридрихом. Мирный договор, голубчик, про который мы на всю Европу растрезвонили. А он… Сей договор даже в руки не брал. Ему же все время было некогда! Он же курил трубку и играл на скрипице. И пил аглицкое пиво. И что ты мне на это скажешь?!

— Что англичане Фридриху союзники, — подумавши, сказал Иван.

— Зело! — сказал Никита Иванович и даже улыбнулся. Но, тут же нахмурившись, добавил: — Значит, аглицкое пиво это хорошо. Зато табак французский — вот что плохо. — А помолчав, добавил уже вот что: — А Петр Александрович идет на Мекленбург и далее, через Голштинию, на Шлезвиг. Идет воевать! А в договоре есть еще такой артикул: что если будет в Европе и дальше продолжаться беспокойство, сиречь какая где-либо война, то тогда нам Пруссию очистить будет никак невозможно. И получается, что тогда не обессудь, брат Фридрих, но мы в Кенигсберге еще постоим, а братец мой еще побудет там губернатором. До окончания датской войны. И что, ты думаешь, Фридрих нам на это скажет?

Иван молчал, как будто не расслышал. Тогда Никита Иванович опять спросил:

— Так неужели и теперь Петр Александрович мне больше ничего не передаст?

Иван стал смотреть в сторону. Никита Иванович, хмыкнув, сказал:

— И то! Чего это я к тебе пристал? Твое дело простое: наколоть на штык. Или взять на шпагу, а?

— На шпагу, — тихо ответил Иван. — А нижним чинам на палаш. Потому что у них палаши, а у обер-офицеров шпаги.

— Ну-ну! — сказал Никита Иванович. — Понятно. А теперь не обессудь, голубчик, но у меня тоже служба. И еще какая! На мне же малое дитя, и я его уже вон на сколько без присмотра оставил. Так что я побегу. А ты не скучай, не скучай! — и широко, беззлобно улыбнувшись, Никита Иванович быстро, не по своим годам, развернувшись, пошел через площадь и там очень скоро скрылся за деревьями. А после там же, за деревьями, громко процокали копыта. Шестерик, определил на слух Иван, ладно подобраны, ровно идут — и отвернулся. И еще в сердцах подумал: зачем кланялся?!

Но что Иван! У него от этого не убыло. А вот, забегая вперед, кое о ком такого сказать мы не сможем, ибо насмешливая просьба нижайше кланяться дорого обошлась генералу Румянцеву. Он же уже в июле, и безо всяких на то объяснений, был отставлен от командования и после долго еще пребывал в высочайшей немилости. Ну а пока его двадцатитысячный корпус, которому вот уже восьмой месяц подряд не платили жалованья, браво шел к датской границе.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Великие Лапы

А Иван еще немного постоял и посмотрел в ту сторону, где скрылся Никита Иванович, и уже даже начал думать о том, что он же с самого начала чуял, когда ему это еще только поручили, что этот поклон боком выйдет, что будут от него только одни неприятности…

Но тут же подумал, что хватит об этом, довольно, и повернулся к Малому дворцу. И как раз вовремя, потому что там в дверях уже появился давешний майор, или, как это нам теперь известно, Семен Губин. Или Сеня-Раскатай-Губу, как он, бывало, выпивши, сам себя именовал. А что! Сеня Губин был такой — веселый, если это было нужно, но и сразу очень строгий, если что. А тут он был непонятно какой. Он просто смотрел на Ивана и ждал, когда тот подойдет к нему. А когда тот подошел, Семен сказал: