Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая
«Александр Николаевич, выехав из Иркутска 19 декабря, приехал в определённое ему место. Хотя расстояние от Иркутска не весьма далеко, но по глубоким снегам и просёлочной дороге скорее не мог; но пишет, что доехали здоровы и нашли там приготовленный для них дом довольно спокойным, а летом и ещё поспокойнее сделать можно будет. Полученные после их посылки я на сих днях и письма к нему отправлю с коляскою на рессорах, случившеюся у меня, в чём они там и могут ездить… Смею уверить, что они там, кроме скуки, никакой нужды не потерпят…»
Иван Алферьевич на минутку оторвался от письма, чтобы продумать его конец. Елизавета Ивановна, стоявшая позади его, положила полные руки на плечи мужа и ласково, полушёпотом, произнесла:
— О Дашеньке не забудь, о зяте нашем…
Пиль тряхнул головой и приписал:
«…Теперь повторяю докучную мою вашему сиятельству просьбу о зяте моём, чтоб он был отпущен к нам на такое время, чтоб успел возвратиться потом к сроку по команде, чем будет обрадовано всё моё семейство».
— Довольна теперь?
Губернаторша прижалась пухлыми губами к чисто выбритым щекам мужа и поцеловала его.
— Я чаёк с медком приготовила…
— Иди наливай, а я…
Генерал-губернатор чётко вывел свою подпись, присыпал письмо песком из песочницы и, словно отвечая кому-то вслух на свои мысли, сказал:
— Ну и денёк же выдался…
3Вскоре Александр Николаевич был щедро вознаграждён: выздоровела Елизавета Васильевна. Теперь её голос слышался то на кухне, то в детской, то в гостиной. Хозяйская рука этой заботливой женщины сразу стала ощущаться в доме.
Радищев, до сих пор не разложивший свой багаж в комнате, стал разбирать сундуки, ящики, свёртки, раскладывать книги на полку, сколоченную Степаном. Слуга, тоже поднявшийся на ноги после болезни, соскучившийся по работе, с охотой помогал Радищеву.
Первые дни приезда в Илимск, когда все лежали вповалку, то больные, то угоравшие от печей, у Александра Николаевича не поднимались руки привести в порядок свои вещи. Отвлечённый уходом за больными Елизаветой Васильевной и детьми, он был безразличен ко всему. Ему казалось, что дальняя дорога ещё не кончилась и снова, после небольшой передышки, предстоит путь в глубину неизведанного края.
Теперь, когда в доме почувствовалась распорядительная рука хозяйки, Александр Николаевич ощутил, что, наконец, он осел здесь прочно, ему предстоит прожить в Илимске долгие годы ссылки. И осадок, вынесенный им после посещения канцелярии и разговора с земским исправником Дробышевским, и тяжёлая, гнетущая обстановка дома, подействовавшая на Радищева, заставили погрузиться в раздумье, реально представить своё существование в изгнании.
Были минуты, когда разум вдруг поддавался слабости, им овладевало отчаяние и жизнь в Илимске казалась беспросветной. Он боялся бездеятельного, унылого и унизительного существования. Великое призвание борца заслонялось обречённостью, и тупое отчаяние готово было охватить Радищева.
Да! Такие минуты были, но они быстро прошли. Отчаяние, уныние миновали. С выздоровлением Елизаветы Васильевны, с возвращением к ней жизнерадостности и тёплой заботливости о семье и о нём, этот душевный недуг рассеялся, как туман.
— Тацита одушевляло негодование, — шутил Александр Николаевич, — меня твоя жизнерадостность и забота о семье.
— Будет тебе, милый, преувеличивать, — отвечала обрадованная Рубановская. — Бодрый дух твой и мне даёт силы…
Так они, взаимно ободряя друг друга, старались забыть тяжесть изгнания и трудности непривычной для них обстановки. Лишения, невзгоды, неудобства суровой и грубоватой действительности воспринимались обоими не так остро и глубоко. Елизавета Васильевна стремилась всеми силами к тому, чтобы сделать жизнь Радищева в изгнании не столь тяжёлой. Александр Николаевич, благодарный Рубановской и высоко ценивший её самоотверженную решимость, толкавшую эту женщину с геройской душой на крайние жертвы, платил ей тем же. Он всячески оберегал подругу от лишних неприятностей, подобных тем, с которыми ему уже пришлось столкнуться в земской канцелярии. Радищев оберегал её покой.
В комнату вошла Рубановская.
— Ещё не закончили наводить порядок? — удивилась она.
— Не спешим, Лизавета Васильевна, — сказал Степан.
— Семь раз отмерь — один отрежь, — добавил Радищев.
— Что ж тут мерить и отрезать? — живо вмешалась Рубановская и посмотрела широко открытыми глазами на Александра Николаевича и слугу. — Делать вам нечего, вот и возитесь тут…
— Тут книги разместим, — советовался Александр Николаевич, — тут стол для работы, а тут лежанку для отдыха поставим. Тут шкаф с приборами, тут…
— А я сделала бы по-другому, — прервала его Елизавета Васильевна.
Действительно, то, что предложила Рубановская, было куда лучше, чем распланировали они вдвоём со Степаном. И непосредственное участие её, осторожные советы о том, как удобнее обставить комнату и разместить в ней необходимое для работы Радищева, практически отвечали тому, что хотелось иметь Александру Николаевичу в своём рабочем кабинете.
Когда вещи были разложены, книги расставлены на полки, всё нужное оказалось под руками Радищева. Можно было садиться за стол и начинать работать, но требовался какой-то внешний побудитель, толчок, а он ещё отсутствовал, поэтому не было нужной целеустремлённости для творческой работы.
Не было писем от Александра Романовича Воронцова, не было вестей от отца, старших сыновей. Чувствуя всегда близкую привязанность к той прошлой жизни, Радищев сейчас испытывал состояние какой-то неопределённости, неизвестности. Прошло два месяца, как он выехал из Иркутска. С тех пор он не получал никаких известий из России. Беспокоили разные мысли, порой ему казалось, что он, видимо, всеми забыт.
Александр Николаевич делился сомнениями с Елизаветой Васильевной.
— Нет писем от родных и друзей…
Рубановская успокаивающе поглядела на него.
— Сердце подсказывает мне, письма скоро будут.
Радищев гладил её волосы и совсем по-иному всматривался в её чуточку рябоватое, приветливо-спокойное лицо, похудевшее после болезни. Теперь он ещё глубже понимал, как много он был обязан Елизавете Васильевне, какое большое счастье, что она была около него, здесь, в изгнании. И он открывался подруге:
— Увидеть бы ту жизнь, о которой мечтаю, пожить бы часок в благословенной свободе! Не скоро мечта сбудется. Может, дети наши, подышат воздухом свободы…
Александр Николаевич прищуривал глаза и задумчиво заключил:
— Всё, все будет по-иному, не похоже на теперешнее. Изменится не токмо жизнь, изменятся люди. Они поднимутся. Всё, что веками было задавлено, смято в них, расцветёт. Откроются таланты, исчезнет зависть, вражда… Вот каким я вижу будущее, Лизанька. Ради него, нам с тобой не трудно переносить невзгоды, скажу более, если потребуется, не страшно будет и умереть…
— Хорошие слова, Александр, запоминающиеся… — и призналась, — у меня от них дух захватило…
— А ежели хорошие, — добродушно смеясь, сказал Радищев, — значит пронесём их, Лизанька, сквозь нашу изгнанническую жизнь…
4Канцелярист Кирилл Хомутов на своём веку пережил многих земских исправников. Они приходили и уходили, он оставался и двадцатый год нёс честно свою незаметную, тяготившую его, неблагодарную обязанность канцеляриста. Сколько бумаг им переписано, сколько гусиных перьев поиспорчено, сколько славных и бесславных людей перевидано, дел переделано, а Кирилл Хомутов так и не поднялся выше канцеляриста — человека, подчинённого исправникам, всем другим должностным чинам, частенько наезжающим в Илимск то из Киренска, то ещё страшнее — из самого Иркутска.
Хочешь оглядывайся назад, хочешь нет, но много страху пережито Хомутовым за годы службы канцеляристом. Оттого раньше времени, в пятьдесят лет, голова сединой покрылась, а у родителя — в семьдесят годков ни единого серебряного волоска не появилось, так и умер с головой чёрной, как дёготь.
Зато Кирилл Хомутов научился великой премудрости — угадывать людей, видеть с первого взгляда, кто чем дышит. В зависимости от этого он по-разному относился к людям: с хитрецой, уважением, а иногда и чувствовал своё превосходство над ними. И люди эти, по понятию Кирилла Хомутова, сами по себе разные бывают: иной прямой и крепкий, как лиственница, другой — кудряв и мил, как берёзка, сердцем располагает; третий, что боярка — колюч, сразу не подступись к нему; четвёртый с горькой душой вытянулся, как осина, и вечно дрожит от грехов и дел своих, как её беспокойный, шумливый лист.
Присмотрелся Кирилл Хомутов к земскому исправнику Дробышевскому, распознал и его; криклив, шумлив, самодурен, особенно под пьяную руку, а встретится с человеком сильнее его — страх возьмёт, выветрится бражный угар из головы и трясётся, как осиновый лист. Над таким и он, Кирилл Хомутов, духовно повластвовать может, хоть на минутку подняться выше канцеляриста и почувствовать, как земский исправник бессилен что-либо сделать с ним: правда на его, кирилловой, стороне.
