Даниил Мордовцев - Ванька Каин
Камчатка, по уговору, дожидался Каина, когда тот должен был бежать от своего господина. В рассказе о своей жизни Каин говорит, что, уходя из дому помещика, он написал у него на воротах:
«Пей воду, как гусь, ешь хлеб, как свинья,
А работай черт, а не я».
Хотя г. Есипов, пользовавшийся подлинным розыскным делом о Каине, и утверждает, что он не умел писать, однако дело не в том, грамотен ли он был или нет, а опять-таки в эпичности приема, которым обставил народ всякий факт из жизни Каина. Народ в былинах о богатырях Владимирова цикла заставляет так же писать и Илью Муромца. Понизовая вольница, подобно Каину или Муромцу, решаясь напасть на какую-нибудь помещичью усадьбу или сжечь село, тоже молодецки извещает кого следует о предстоящем подвиге и под извещением удалою, молодецкою рукой подписывает: «Иван Белый, писал рукой смелой», или «писано в кабаке, сидя на сундуке» и т. д.
Первым подвигом Каина, как и следовало ожидать, было нашествие на дом соседа — попа.
Об этом первом своем похождении Каин так рассказывает, со свойственным ему юмором и народными прибаутками:
«Пришед к попу (а шел не по большой дороге, а по проселочной, то есть через забор), отпер в воротах калитку, в которую взошел товарищ мой Камчатка. В то время усмотрел нас лежащий на дворе человек, который в колокол рано звонит, т. е. церковный сторож, и, вскоча, спрашивал нас: „Что мы за люди, и не воры ли самовольно на двор взошли?“ Тогда товарищ мой ударил его лозой, чем воду носят, — „неужели, ему сказал, для всякого прихожанина ворота хозяйские запирать, почему некогда ему будет и спать…“ Потом взошли к попу в покой, но более у него ничего не нашли, кроме попадьи его сарафан, да его долгополый кафтан, который я на себя надел и со двора обратно с товарищем пошел».
Как ни беспорядочны в настоящее время улицы Москвы, но сто тридцать лет тому назад они были еще беспорядочнее, а мрак, особенно господствовавший в глухих частях города, делал из Москвы для гулящих людей такое же удобное поприще для похождений, как Волга для понизовой вольницы или муромские леса для беглых. Поэтому для прекращения гулящим людям возможности шататься по ночам и грабить беззащитных обывателей улицы с вечера заставлялись рогатками и по ночам никому не дозволялось ни ходить, ни ездить, кроме полиции и духовенства.
Ванька Каин поэтому воспользовался поповским кафтаном, чтобы благополучно пробраться по московским улицам между рогатками к тому месту, куда его вел Камчатка. А Камчатка вел его к Каменному мосту, где под самым мостом был притон воров и всякой голи кабацкой.
Но предоставляем Каину самому рассказывать, как он попал в воровское гнездо. Рассказ этот весь пропитан народным юмором и отзывается тою эпичностью, которую мы видим в народных сказках:
«Мы пришли под каменный мост, где воришкам был погост, кои требовали от меня денег; но я, хотя и отговаривался, однако дал им 20 копеек, на которые принесли вина, причем напоили и меня. Выпивши, говорили: „пол да серед сами съели, печь да полати внаем отдаем, а идущим по сему мосту тихую милостыню подаем (т. е. мы-де мошенники), и ты будешь, брат, нашего сукна епанча! (т. е. такой же вор). Поживи здесь в нашем доме, в котором всего довольно: наготы и босоты изнавешены шесты, а голоду и холоду амбары стоят. Пыль да копоть, притом нечего и лопать“. Погодя немного они на черную работу пошли».
IV
Различие между городскою «голытьбою» и понизовою вольницею. — Каин вновь попадает в руки своего господина. — Его привязывают вместе с медведем. Его наказывают. Каин произносит «слово и дело». — Каин в тайной канцелярии: допрос, донос на Филатьева и арест этого последнего. — Каина освобождают.
Обстановка, в которую попал Каин, тотчас обнаруживает, что общество, членом которого становился молодой Каин, было далеко не то, с которым познакомили нас архивные разбойничьи дела Поволжья. В обстановке этих последних было что-то поэтическое, напоминающее древнюю Русь с ее княжескими дружинами, потом с новгородскими молодцами «ушкуйниками», затем с казаками запорожскими, донскими, яицкими, «воровскими». Понизовая вольница в своих подвигах захватывала шире, чем та шайка воришек, в которую попал Каин: понизовая вольница составляла бродячие отряды, не прятавшиеся где-нибудь под городским мостом, а имевшие свои отдельные притоны, разъезжая вдоль Поволжья то в «косных лодках», то конными отрядами. Понизовая вольница вступала нередко в открытый бой с правительственными отрядами и на воде и на суше. Вольница имела свою общественную организацию, подчинялась атаманам и есаулам и только по зимам искала приюта в селах и городах.
Не такова была вольница, с которою сошелся Каин — это были простые городские воришки. В обстановке этих последних не видится ничего поэтического, ничего обаятельного, между тем как в обстановке понизовой вольницы действительно было что-то обаятельное для удалых голов, и это-то обаяние составляло в некотором смысле нравственную силу понизовой вольницы. Каин чувствовал сам это различие между той мелкой ролью, которая выпала ему на долю, и той, какая практиковалась понизовою вольницей, и оттого, желая возвысить свое положение и в своих собственных глазах, и в глазах других, он не чужд был того, чтобы рисоваться перед другими: он хочет изобразить из себя «удалого доброго молодца»; он любит петь удалые песни вроде: «Не шуми, ты, мати зеленая дубравушка», или «Не былинушка в поле зашаталася», или «Ах, тошно мне, добру молодцу, тошнехонько»; но при всем том он не может подняться до той идеальной высоты, на которой в глазах народа, преимущественно голытьбы, стояли атаманы понизовой вольницы Заметаев, Беркут, а еще дальше — Разин, Ермак, Кудеяр, Кольцо и т. д. То были исторические продукты еще не уложившегося в рамки государственного строя беспорядочной жизни русского народа; это, напротив, уже искаженный продукт городской жизни, безобразный нарост на обществе, уже тянувшемся за цивилизацией, но не дотянувшемся до нее. Понизовая вольница — это дитя старой, отживавшей Руси, дитя, бравшее пример со своей исторической матери: понизовая вольница была отражением и удельной Руси, когда князья со своими дружинами, как атаманы со своими шайками, нападали друг на друга и грабили волости своих противников; она была и отражением казачества, которое воевало, смотря по выгодности дела, то с басурманами, то со своими же собратьями — православными. Вольница, с которою слился Каин, это, напротив, дитя России XVIII века, дитя, тоже бравшее пример со своей матери: как в России все, начиная от верхов до низов, граждански грабило слабого, воровало в казне и потом доносило на других, так и Каин, как мы заметили выше, приняв в себя грязные подонки России XVIII века, ворует, мошенничает и доносит. Каин такой же сын России XVIII века и такой же гражданин ее, каким был, например, Монс: грабя все, с чем только по своему положению ни сталкивался Монс, он при всем том рисовался своей высокой ролью, был большой любезник, сочинитель стихов и акростихов; Каин также воровал все, что плохо лежало, грабил всех, с кем ни сталкивался, и в то же время рисовался своею ролью, любил балагурить, блистать в народе красным словцом, прибауткой, хитрой параболой, понятною для народа и дорогою для него.
После того, как Каин приведен был Камчаткой под Каменный мост и новые товарищи его ушли на «черную работу», он так продолжает повествование о своих первых подвигах:
«Я под тем мостом был до самого света и, видя, что долго их нету, пошел в город — Китай, где попал мне навстречу того ж дома г. Филатьева человек и, ничего не говоря, схватя, привел меня обратно к помещику в дом. В то же время прикован был на дворе медведь, близ которого и меня помещик приковать велел, где я два дня не евши прикованный сидел, ибо помещик кормить меня не велел. Токмо, по счастью моему, к тому медведю девка ходила, которая его кормила, притом, по просьбе моей, и ко мне тихонько приносила, между тем сказала, что помещик наш состоит в беде: ландмилицкий солдат в гостях в холодной избе, т. е. мертвым брошен в колодезь. Потом помещик мой взял меня в покой к себе и, скинув все платье, сечь меня приказал; тогда я ему сказал: „хотя я тебя ночью, немножко окравши, попугал, и то для того, чтоб подоле ты спал“; и, не дожидаясь более, тотчас старую песню запел: сказав „слово и дело“, отчего он в немалый ужас пришел. В то же время случился при том быть полковник Иван Иванович Пашков, который говорил ему, чтоб более меня не стращал, а куда б подлежит отослал, причем я ему и еще тою же песнью подтверждал; чтоб не продолжая времени в „Стуколов монастырь“, сиречь в „тайную“, где тихонько говорят, отсылал.
По прошествии ночи, поутру, в полицию меня представил, где к той песне еще голосу я прибавил, ибо оная для ночи не вся была допета, потому что дожидался света: в тот час драгуны ко мне подбежали и в тот монастырь, куда хотел, помчали, где по приезде секретарь меня спрашивал: „По которому пункту я за собой сказывал?“, коему я говорил: „Что ни пунктов, ни фунтов, ни весу, ни походу не знаю, а о деле моем тому скажу, кто на том стуле сидит, на котором собачки вырезаны“ (т. е. на судейских креслах). За что этот секретарь бил меня той дощечкой, которую на бумагу кладут (т. е. линейкой). На другой день, поутру, граф Семен Андреевич Салтыков, приехав, приказал отвести меня в замшоную баню (т. е. в застенок, где людей весят, сколько потянет), в которую сам взошел, где спрашивал меня: „Для чего-де я к секретарю в допрос не пошел и что за собой знаю?“ Я, ухватя его ноги руками, стал ему говорить: „Что помещик мой потчевал ландмилицких солдат деревянными кнутами, т. е. цепами, что рожь брюжжат, из которых солдат один на землю упал. То помещик мой, видя, что оный солдат по-прежнему ногами не встал, дождавшись вечера, завернул его в персидский ковер, что соль весят (т. е. в куль), и снесли в сухой колодезь, в который сор высыпают, а секретарю для того не объявил, чтобы он левой рукой Филатьеву не написал, ибо я в доме у своего помещика его часто видал“. Граф приказал дать мне для взятия помещика пристойное число конвоя, с которым я к помещику своему приехал: в то время тот лакей у ворот меня встретил, который, как выше объявлено, к помещику меня привел, и для того конвойным взять его велел. „Ты меня, сказал я ему, поймал у Панского ряда днем, а я тебя ночью, так и долгу на нас ни на ком не будет“».
